И, конечно же, сам сержант об этом тоже не ведает.
Весь этот длинный и нескончаемо трудный день представляется ему смутно. Почти как сон. Сон странный и какой-то сумбурный. Немецкие танки, овраг, роща, колонна грузовиков, горящий хутор, фрицы, разбегающиеся в стороны от перевернутых орудий. Всё это привычно, всё это узнаваемо. Но чудится ведь и еще кое-что. Совсем непонятное. Широкий, забитый автотехникой плац. Город, утопающий в зелени, оплетенный покрытыми рыжей пылью дорогами. Совершенно фантастические машины, катящиеся по разбитому шоссе. Коротко стриженный и крепко сбитый человек в камуфляже, которого сам сержант отчего-то величает майором. Рядом с ним двое, молодая девушка и совсем юный парнишка, почти подросток. Снова какая-то неизвестная техника. Чернявый лейтенант со смутно знакомым лицом, в летном шлеме и с дурацкой трубой на плече. Неясные картинки. Движущиеся словно в немом кино, расплывающиеся, теряющиеся в оранжево-сером тумане с сиреневыми сполохами. А уже под самый конец видения… остается одно. Единственный образ. Сияющий, переливающийся всеми цветами радуги. Одинокая, застывшая в напряженном ожидании девушка. Девушка в синем берете. На мотоцикле. Изумительно, невероятно красивая. Такая далекая. И такая близкая. Та, которая ждет. И помнит.
"Черт! Какая же она всё-таки…", — мотает головой сержант, приходя в себя, стряхивая наваждение. Понимая, что всё это сон. Просто сон. Который уйдет. Уже сегодня. Забудется, сотрется из памяти. Оставив лишь легкую грусть и смутные, уходящие со временем воспоминания. О том, что где-то, когда-то всё было хорошо. И кто-то был счастлив.
Часть 7. Воздастся каждому
Бывает, что ищешь покоя.
Бывает, остался один.
Бывает, что память уходит
По тысяче разных причин.
Бывает, что стертые шрамы
Пробитой у сердца брони
Опять открываются раной.
Бывает, что долгие дни,
Недели, года и столетья
Проходят. И жизни поток
Истает, как сорванный ветром
Зеленый пожухнет листок.
Бывает, что в ржавчине траки
И ствол орудийный склонен.
Бывает, остался для драки
Последний в укладке патрон.
Бывает, нет силы, нет мочи
Терпеть пустоты берега.
Бывает, что истово хочешь
В прицеле увидеть врага.
И чудо приходит, бывает,
Как эхо забытых боев.
И древний твой враг получает
Под башню снарядом из снов.
А после израненный в битвах
Солдат, что с седой головой,
Вернется, спасенный молитвой,
Туда, где был счастлив. Домой.
(М.Кацнельсон. Старый солдат)
"Тик-так. Тик-так. Тик-так…" — знакомые всем с детства звуки. "Тик-так, тик-так…" — выбивает простецкий ритм мерно раскачивающийся маятник. Хотя, возможно, тикает вовсе не он, а прячущийся внутри старых ходиков хитроумный анкерный механизм. Или свисающие на тонких цепях гирьки являются всему причиной. Кто знает. Ведь люди часто не замечают того, что рядом. И не пытаются выяснить причину, истинную суть обыденного. Замечая лишь странное, не вписывающееся в их привычные представления об окружающем мире.
Вопросом происхождения "тиков" и "таков" Евгений Захарович Винарский никогда в своей жизни не заморачивался. За пятьдесят лет, прошедшие с тех пор как в его доме появились часы с кукушкой, он просто привык к этим негромким звукам. И даже наоборот, когда часы, бывало, останавливались, выбрав весь ход не слишком длинных цепей, наступающая тишина казалась старому танкисту просто оглушающей. Почти как на фронте, когда во время коротких передышек между боями здоровый сон отчего-то улетал напрочь вместе с артиллерийской канонадой, заставляя беспокойно ворочаться в тесноте окопа или внутри боевой машины и вздрагивать от каждого тихого шороха. Шуршания трав, комариного писка, стука дождевых капель по остывающей после жаркого дня броне. Обычных, известных каждому звуков мирной жизни. Оставшейся где-то далеко, там, куда еще надо дойти, доползти, доехать. На танке, на облучке орудия или же просто на своих двоих, меряя пыль фронтовых дорог разношенными сапогами.
Вот и сейчас Евгений Захарович лишь покачал головой, когда выпорхнувшая из часов кукушка с обломанным клювом замерла на первом же "ку", недоуменно обвиснув на поводке-гармошке. Поднявшись из-за стола, пожилой мужчина, прихрамывая, подошел к стене, аккуратно запихнул бедолагу обратно в "гнездо" и, подтянув привод, вновь запустил маятниковый механизм старых ходиков, возвращая к жизни деревянную птичку. Пичуга в ответ довольно пискнула, бодренько выскользнула наружу и, трижды прокуковав, с чувством выполненного долга спряталась за крохотной дверцей. А Евгений Захарович одобрительно крякнул и вернулся к столу. К скромной трапезе. К воспоминаниям.
Недавно разменявший — вот каламбур — десятый десяток пенсионер с самого утра чувствовал себя не в своей тарелке. Впрочем, в этот день, 18 сентября, с ним частенько творились разные странности. В 49-м он, например, умудрился цельного шпиона поймать. Настоящего, матерого, и даже в перестрелке пришлось поучаствовать. А в 52-м пожар серьезный случился в роддоме, где лежала жена Макарыча и куда Винарский наведался вместе со счастливым папашей в надежде увидеть в окне второго этажа и роженицу, и малыша. Спасти тогда, слава богу, удалось всех, но на память об этом событии у Евгения Захаровича остался длинный шрам от ожога на левой руке. Зато Колька, непутевый младший сын Барабаша, с тех пор, как говорить научился, считал дядю Женю своим если и не вторым отцом, то, по крайней мере, самым близким после родителей человеком. А еще были интересные случаи в 59-м, 64-м и 73-м… Будто сама судьба раз за разом посылала солдату Великой войны всё новые и новые испытания. Словно проверяя на прочность, спрашивая: "Остался ли еще порох в пороховницах? Готов ли он к новым битвам? Не пал ли духом боец второй мировой?".
Все выпавшие на его долю испытания старый сержант выдержал с честью. Хотя сам он, конечно, полагал это простым везением. Обычным делом, работой. Которую легко исполнить, коли уверен, что за спиной у тебя целая страна. И люди. Друзья, готовые в любую минуту прийти на помощь. Подставить плечо, прикрыть спину. Простые ребята, прошедшие с ним огонь, воду и медные трубы, и для которых он так и остался командиром. А еще другом. Которого после войны по старой привычке они так и продолжали величать "сержантом", то бишь, главным, старшим. Даже несмотря на то, что уже в марте 43-го он дослужился до мамлея, получив под свое начало новенькую тридцатьчетверку. И экипаж. Тот, что с боями дошел до Берлина, меняя по пути машины и места службы. То в первой танковой воевали, то в третьей, то снова в первой, но уже гвардейской. Хорошо хоть парни как заговоренные оказались — ни одного серьезного ранения за полтора последующих года. Ни у командира, ни у остальных.
