— Сказать, что это будет бестактность, — не сказать ничего!
— Отказ от хозяйской еды, от предложенной женщины — это демонстрация неприкрытой враждебности.
— Допустим! Но мало ли какой смысл был в обряде первоначально, Вар! В нашей-то реальности он давно изменился: это демонстрация любви к ближнему, то есть показательное выполнение требования, которое есть во всех мировых религиях. И страх перед гостем давно уже ни при чем. Скажем, в Европе и Штатах обряд хлебосольной встречи почти выродился — они слишком долго были сытыми. Зато в России память о голоде жива, и ради гостя принято опустошать холодильник.
— Может быть, твои европейцы просто ушли на полтысячи лет дальше от языческих суеверий? Хотя что-то в этом, кажется, есть — надо подумать…
— Не получится, — вздохнул Николай. — Вон, посмотри: по наши души, небось, едут.
— По наши, по наши, — согласился Вар-ка и добавил: — Коля, я тебя очень прошу: что бы ни случилось, терпи до последнего и не вмешивайся! Ты же знаешь, что граница между добром и злом в этом мире проходит совсем не там, где нам кажется, — не ошибиться просто невозможно!
— Ох-хо-хо-о…
Всадники были уже близко, и пришлось браться за работу.
Приветствовать трудящихся воины, конечно, не стали. Некоторое время они молча смотрели, как один рубит ветки на поваленном дереве, а другой обдирает кору при помощи тупой железки с двумя ручками. Лютя был простоволос и одет, поверх рубахи, в безрукавку из волчьей шкуры мехом внутрь. Свен же в полном боевом облачении — островерхом шлеме и в кожанке с плотно нашитыми железными бляхами. Он-то и подал голос первым:
— Эй, ты! Как тя? Варук, что ли? Со мной пошли! Деды, небось, уже все справили.
— Ну началось! — застонал Николай.
— Только не рыпайся, — еще раз попросил Вар-ка и, оставив инструмент, покорно поплелся за всадником.
Николай затосковал: общество Люти его совсем не радовало — от дружинника просто веяло то ли злобной радостью, то ли радостной злобой. Пока Свен и Вар-ка были близко, воин молчал, а потом выдал:
— А чо, бродяжка, не спытать ли твою сказку?
Место это приметил воевода давно: не шибко удобно, да лучше-то близ селища и нету. Се — роща, клок леса невеликий, меж старой гарью и новым пожогом. А посередь той рощи дуб стоит — самое Перуново место. Вокруг дуба повелел Свен место расчистить и без нужды сюда не ходить. А в стороне заказал сложить сруб-колодец из дерев сухих и добротных. Оно, кажись, и ни к чему пока, да пусть будет: нужда случится, так не враз и сыщешь топливо-то, особенно зимой.
Нынче, чуть свет, повелел он старейшинам взять с собой чего требуется и в Перунову рощу всем подаваться — место готовить, обряд творить и его дожидаться. Когда по селищу бабы начали куров ловить, обеспокоился Свен: ну как вопросят молодые вои, по чьему слову переполох? Однако же те, как угнали в лес смердов, так и не показывались. Лютю он при себе держал, а как Варука-волхва потянул с собой, Люте наказал за вторым побродяжкой глядеть, дабы не сотворил чего.
Прежде чем в рощу войти, остановился воевода у сруба — костра погребального, хмыкнул довольно: «Молодцы смерды — лапами свежими еловыми накрыли, чтоб, значит, снегу внутрь не навалило».
Вар-ка, конечно, очень хотелось спросить, куда и зачем его ведут, но он справедливо полагал, что воевода скорее всего не ответит — праздные вопросы здесь не в чести. В конце концов они оказались возле небольшой рощицы, состоящей из тонких кривоватых берез и кустов. На опушке ее Свен осмотрел странное сооружение из сухих неошкуренных стволов, уложенных прямоугольником и покрытых сверху еловыми ветками.
Примерно в центре березового лесочка темнело дерево другой породы, судя по немногим оставшимся листьям, молодой дуб. На несколько метров вокруг его ствола палые листья были сметены, а сухая трава вырвана. На одной из нижних веток висели кверху лапами два обезглавленных петуха, а чуть в стороне из некрупных валунов была сложена пирамидка, верхние камни которой удерживали вертикально короткий столбик — грубую деревянную скульптуру, изображающую голову и часть туловища человека с едва намеченными руками. Возле пирамидки в землю воткнута палочка, к которой ремешком привязан за ногу живой петух. В стороне плотной кучкой жались крестьянские старейшины — все семеро, включая деда Пеха и старшинку из Нижней Онжи. На них рваные меховые тулупы, меховые же колпаки, обуты в безразмерные лапти — в общем, прямо бояре!
— Ну чо, деды? Замерзли, поди? — прорычал воевода.
Ему не ответили, зато скрюченный старикашка с трясущейся головой заорал козлиным голосом:
— Чо? Чо сказыват-та? Не слышу чой-та!
Старичка не сразу, но уняли. Свен меж тем отвязал петуха и опустился на колено перед статуей:
— Прости, батюшка: кура-то мне оставили не больно тушистого. Прими, чем богаты, да не серчай на люди твоя…
Проговорив до конца ритуальные фразы, воевода свернул петуху шею, потом оторвал голову и окропил статую кровью. Судя по цвету древесины, такую операцию над ней проделывали множество раз. Свен долго и пристально всматривался в кровавые потеки на деревянном лике, пытаясь угадать то ли настроение бога, то ли свою судьбу. Наконец он поднялся и протянул дедам обезглавленную птицу:
— Не жмитесь вы тама. Курa вот подвесьте возле тех да сюда придвигайтесь: потолкуем пред лицом Перуна-батюшки.
Обезглавленный петух занял место рядом с двумя своими собратьями, а деды все такой же плотной кучкой подошли чуть ближе.
— Слыхал я, старые, слово верное. Потому верное, что и сам зрю — не слепой чай. Собрались вы, сердешные, в бега дальние. Муки великие принять готовы, лишь бы не жить под рукой княжьей. Так ли се?
Вар-ка смотрел на эту сцену и думал, что седой дружинник, в доспехах и при оружии «наезжающий» на жалких скукоженных старичков, гораздо больше похож на грозного бога Перуна, чем его неуклюжая статуя: «Зачем это? Чего он от них хочет?»
Старички всполошились и загомонили между собой. Вар-ка изрядно удивился, когда понял, что спорят они не о том, что именно ответить Свену, а о том, кому «вместно» ему отвечать. То ли честь была невелика, то ли наоборот, только в конце концов впереди оказался все тот же многострадальный дед Пеха. Он заговорил на удивление громко и внятно, правда, по временам подвывая и срываясь от страха:
— Не гневись на нас, Свенушка, — неповинные мы. То — клевeты все несусветные! Куды ж мы пойдем-та, да в зиму-та? Голодны да холодны-та? Ведомо ж те, како живем мы: избы дырявы, дровишки не собраны, припас весь побрали, скотинку и ту, что приели, а что отогнали. Како же нам-то? Ить зима тока-тока, а мы уж репу жуем да грибом заедаем. Чем жизня такая — головой бы да в омут!