Стояла удивительно теплая, ранняя и дружная весна. Снега уже почти нигде не было, кое-где начала пробиваться первая травка. На деревьях набухали почки. В воздухе стоял чудесный, омолаживающий запах талого снега, прошлогодних прелых листьев и тополиной смолы.
Аушвиц раздавил и Колю, и еще больше Валленштейна своими размерами. На самом деле это был не один лагерь, а целых три, которые так и назывались: Аушвиц-1, Аушвиц-2 и Аушвиц-3. В первом содержались европейцы – голландцы, французы, датчане. Во втором – славяне: поляки, украинцы, белорусы, русские. В третьем – цыгане и евреи. Судя по размерам каждого лагеря, в них содержалось никак не меньше чем по сто тысяч человек.
– Всего миллион, – пояснил штурмбанфюрер из комендатуры лагерей, куда Валленштейн и Коля пришли, чтобы предъявить свои документы и получить пятьдесят евреев. – Точнее, один миллион сорок семь тысяч шестьсот семьдесят два заключенных на довольствии, – с немецкой педантичностью уточнил он. – Я штурмбанфюрер фон Бек, – представился эсэсовец. – Помощник коменданта Аушвица. Мне приказано выдать пятьдесят человек из лагеря Аушвиц-3 комиссару Международного Красного Креста Раулю Валленштейну. Кто из вас Валленштейн? Вы? Попрошу ваши документы.
Валленштейн вяло протянул свои документы. Настроение у него было подавленное. Все то время, пока они шли от станции в комендатуру по дорожкам, посыпанным битым кирпичом, отчерченным белеными бордюрами, он, глядя на огромные заборы с колючей проволокой и наблюдательные вышки по периметру, думал о том, сколько сил и труда одни люди тратят на причинение страданий другим. Еще три-четыре года назад никому бы в мире в голову не могло прийти строить в самом центре Польши целые города для содержания и умерщвления людей. Это даже не фабрика смерти. Это огромный промышленный комбинат, где смерть поставлена на научную основу и ежедневно и ежечасно производится в промышленных масштабах. Еще он подумал, что все эти вышки, заборы, бараки, крематории никак не вяжутся с этим солнечным весенним утром. Что концлагерь самим фактом своего существования оскорбляет и оскверняет весеннее солнце, синее небо, летающих ласточек и даже молодую зеленую травку, которая только начала проклевываться из-под земли.
– Извините, а генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генерального штаба, вам случайно не родственник? – спросил Валленштейн.
– Это мой родной дядя! – Бек-младший запунцовел от удовольствия быть в родстве со знаменитым человеком. Начальник Генерального штаба – это начальник Генерального штаба, что ни говори. Хоть и бывший. Недаром его даже за рубежом знают и помнят.
С этой минуты Валленштейн в лице фон Бека приобрел если не друга, то, по крайней мере, союзника. Вовремя заданный вопрос о дяде добавил Валленштейну симпатии, эсэсовец почувствовал бескорыстное желание сделать что-нибудь приятное для него. Повеяло смрадом. Валленштейн осмотрелся и увидел, как над одним из лагерей возвышаются две кирпичные трубы, из которых валил густой черный дым.
«Крематорий», – догадался Валленштейн.
Его передернуло от мысли, что и он, умный, образованный, талантливый, сильный человек, мог бы сейчас находиться по другую сторону забора, изможденный, одетый в безобразную и уродливую полосатую робу, только потому, что он – еврей, родись он не в нейтральной Швеции, а в Бельгии, Голландии или в той же Германии. Возможно, это именно его плоть, прожарившись и сгорев в топке, превращалась бы сейчас в смрадный дым.
Штурмбанфюрер, по армейским меркам – майор, оказался на редкость любезным и обходительным. Он без конца сыпал шуточками и каламбурами, интересовался берлинскими новостями, а когда узнал, что Валленштейн и его спутник были в Берлине только проездом, не смутился и тут же перевел разговор о новостях шведских, спросил, здоров ли король, какая погода в Стокгольме, спокойно ли было море, когда они переправлялись на пароме в Копенгаген? Сидит ли еще Русалочка на камне в Копенгагене?
«И как они тут живут? – подумал Валленштейн, который стал уже уставать от ненавязчивой болтовни штурмбанфюрера. – И как он может вот так, как ни в чем не бывало, шутить и сыпать своими плоскими остротами в этой обители скорби, когда всего в сотне метров отсюда ежечасно и ежеминутно живут и страдают в неизъяснимых мучениях больше миллиона людей?! Таких же теплокровных, со своими молитвами и надеждами. Со своими маленькими радостями и печалями, которые все в один миг перечеркнула война. Он, пожалуй, и в самом деле решил, что имеет право… Нет! Они все, кто носит эту страшную черную эсэсовскую униформу, решили, что имеют Богом данное право решать чужие судьбы! Да кто вы такие есть, чтобы здесь и сейчас решать, кому жить, а кому настал черед вылететь дымом в трубу крематория?!»
Штурмбанфюрер крутанул ручку телефонного аппарата.
– Але, Шмольке? Партия готова? Выводите.
И, обратившись к Валленштейну и Коле с самой очаровательной улыбкой, доложил:
– Герр Валленштейн, герр Неминен, партия заключенных численностью пятьдесят человек готова к отправке. Можете получить ее в ваше полное распоряжение прямо сейчас.
И у Валленштейна, и у Коли заколотилось сердце. Это они, они! Сейчас именно они сделают свободными этих людей, подарят жизнь пятидесяти себе подобным, пятидесяти соплеменникам и единоверцам Валленштейна. Нужды нет, что они никогда не были знакомы, а через несколько дней расстанутся навсегда. Зато это они подарили им самое ценное и дорогое – жизнь, то есть право дышать, ходить, говорить, творить и смотреть на солнце.
Они хотели уже броситься к воротам лагеря Ауш-виц-3, как были остановлены фон Беком:
– Позвольте вас спросить. Вы хотите получить их прямо так?
– Как – «так»? – не понял Коля и не к месту встрял с вопросом.
– Как они есть? – уточнил штурмбанфюрер.
– Ну да, – подтвердил Валленштейн.
– Видите ли, – замялся обходительный и любезный эсэсовец. – У меня приказ оказывать вам полное содействие. Я не понимаю, для чего вдруг понадобилось отпускать доходяг-евреев, но приказы не обсуждаются, а выполняются, и я его понимаю буквально. То есть я готов оказывать вам полное содействие во всей этой каше с полусотней евреев вплоть до того момента, когда вы вместе с ними пересечете границу Рейха.
– И в чем заминка? – не понял Валленштейн.
Штурмбанфюрер отвел глаза.
– Как бы это выразиться поделикатней?.. – защелкал он пальцами. – Они прошли специальную обработку, перековку трудом, так сказать, и поэтому могут показаться вам несколько… несколько подавленными, – нашел наконец нужное слово фон Бек.
