195.
благородные и рыцарственные, мальчики. Но однажды вы все упадёте и не встанете, а что тогда останется нам? Когда ты будешь убит, — она протянула руки и горячими твёрдыми ладонями взяла меня за щёки, слова её били, как стрелы, как пули, — когда ты будешь убит, Олег, как я буду чувствовать себя — спасённая тобой дура? Ты не услышишь, как я буду выть над тобой, как буду кричать всё, что не сказала, пока ты был жив…
— Тань, не надо, — от её слов у меня немели губы.
— Олег, — она склонила голову вбок, — в следующий раз я пойду в бой рядом. Чтобы… чтобы не жить, если ты… — она перевела дух и с усилием закончила, — …упадёшь насовсем.
— Ты никуда со мной не пойдёшь, — так же тихо сказал я. — У нас очень мало осталось. Но в числе прочего — честь. Ты не будешь драться, пока жив я.
— Я. Тебя. Ненавижу, — прошипела она мне прямо в лицо. И ударила в плечо: — Ненавижу, понял?
— Понял, — послушно ответил я. — Ненавидишь. Пусть. Только не лезь в бой.
Мы стояли друг против друга. Потом я отпустил палаш и, медленно подняв руку, коснулся кончиками пальцев девичьей щеки.
— Таня, — сказал я, т это прозвучало, как стон, — я совсем не боюсь за себя. Весь мой страх — это ты. И вся… вся любовь здесь — тоже ты. Почему ты… — я не договорил и вместо этого сказал, улыбнувшись: — Умереть, зная, что ты жива — это не такой уж плохой конец, если по-другому никак…
— Не надо, — её ладонь легла мне на шубы. — Ничего больше не говори, — и попросила очень обычным, спокойным голосом: — Поцелуй меня, Олег. Мне страшно.
Я неумело коснулся губами её губ — четырнадцатилетний мальчишка, за спиной которого лежал окровавленный палаш; мальчишка, научившийся убивать, но не умевший целоваться; мальчишка, даже самому себе боявшийся признаться в любви к зеленоглазой девчонке…
И задохнулся от того, что почувствовал в этом тёплом касании.
Вот она
куда-то идёт!
Вот он — я
смотрю на неё!
Было вчера — мы молчали вдвоём,
Она свежа и прекрасна; я сказал: "Пойдём!
Я там, где небо без крыши,
Где дым без огня,
Где саблезубые мыши — всё мимо меня!
Где гвозди, вбитые в воду,
Ржавеют дождём,
Где мы в непогоду погоду найдём!"
Эта весна прекрасна!
Эта любовь хороша!
Ах, твои, твои глазища!
Твоё имя на заборе!
Я согласен выпить море,
Лишь бы доползти до днища!
Разгулялася природа —
При деньгах, а всё же нищий!
Продолженья просят рода
Эти чёртовы глазища!
Вот она
куда-то идёт!
196.
Вот он — я
смотрю на неё!
Здесь я не знаю, что петь,
Я не знаю, кем быть,
Я научился не спать — но разучился любить…
Я, вроде, что-то забыл?
Ты, наверно, права…
Иди ко мне; мы потом
Напишем слова…
Помню, что нам очень мешало снаряжение. Даже не мешало, а просто злило, и когда между нами в очередной раз оказалась рукоять моей даги, Танька засмеялась и, отстранившись, начала вылезать из своей "сбруи". А на меня вновь напал столбняк, и только когда она взялась за верхнюю пуговицу ковбойки, я задёргал одной рукой ремень, другой снимая перевязь. Руки у меня дрожали. Танюшка улыбалась в полушаге от меня, и мы обнялись, снова начали целоваться. Я опустил руки ей на поясницу и, положив голову на плечо, уткнулся носом в основание шеи.
— Всё будет, как будет, — прошептала Таня. — Я знаю, что это правильно. Будет, как будет, Олег. Но ты и я будем вместе. Если мы можем умирать, как взрослые, то и жить мы должны так же… Нет, ничего не говори. Я знаю, что у нас всё получится.
Я поднял голову и поцелуи продолжились. Единственное, о чём в тот момент я думал — чтобы не появился кто-нибудь из наших. Других мыслей не было. Танюшка расстёгивала на мне куртку, но узел не поддавался, и я сказал сбивчиво:
— Погоди… Тань, я сейчас… — задёргал шнуровку сам, потом чертыхнулся сдавленно, сдёрнул куртку через голову, вывернув её наизнанку, бросил в сторону. Только теперь я увидел, что Танюшка уже без рубашки.
— Расстегни, — попросила она, кладя руки мне на плечи.
— Э… это? — у меня пересох не только рот, но и горло.
— Это, это, — девчонка смотрела мне в глаза, чуть прикусив уголок губы. — Там, сзади.
Её спина — с гладкой, шёлковой кожей — казалось, обжигает мне пальцы. И в то же время я как-то весь онемел. В смысле — как после заморозки у зубного, только в ушах звенело, из-за чего я плохо слышал, что мне говорит Танька. Она потянула вверх мою потную футболку, вытащив из штанов — я пригнул голову и послушно вытянул руки, а когда снова увидел происходящее, то понял, что она сбросила вместе с моей майкой и расстёгнутый мною купальник. Ну, верхнюю его часть…
Пальцем Таня легко коснулась шрама на боку. Я этого почти не почувствовал — точно, как во время анастезии. Я боялся раздеваться дальше — и в то же время понимал, что сейчас больше не выдержу. Я пытался, как это ни смешно, заставить себя не смотреть на Танюшкину грудь. Смешно, потому что ясно же было — в этом мире роднее Танюшки человека у меня нет и не будет. Смешно и потому ещё, что точёный бюст Тани был красив…
— Боишься, глупый? — шепнула она, но не обидно совсем, не насмешливо.
— Я не знаю, Тань, — я смотрел ей в глаза, похожие на воду лесных озёр, глубокую и загадочную. — Нет… боюсь. Я боюсь что-то сделать не так… ну… тебе что-то сделать.
— Эх, ты, — и она прижалась ко мне просто и естественно, так, что у меня словно рухнул с плеч огронмый груз. — Что ты мне можешь сделать не так? — прошептала она, щекоча этим шёпотом мне щёку. — Что ты можешь сделать не так, если я тебя люблю?
— Та… ня… — задохнулся я. Мои руки блуждали по её телу и — словно сами собой — раздёрнули ремень джинсов.
— Погоди, Олег, — она засмеялась, — кроссовки, мы же так запутаемся…
— Тань, со мной сейчас случится большая неприятность, — простонал я. Танюшка опять засмеялась и, присев на камень, нагнулась — расшнуровать кроссовки. Я, прыгая на одной
197.
ноге, сражался со своей обувью и носками — всё это превратилось в моих злейших врагов. Таня уже стояла босиком и, смеясь над моими усилиями, спускала джинсы. Потом переступила, выходя из них, оставшихся лежать на земле "восьмёркой". А земля в самом деле была тёплая, почти горячая, я ощущал это.
— Знаешь, — сказала Танюшка, — меня в сознательном возрасте ещё никто не видел голой. Я даже во всякие там "игрушки" с мальчишками не играла…
— А я, Тань… — я облизнул верхнюю губу, но она шагнула ко мне — легко, плавно — и сказала:
— Это не важно. Ты всё равно мой мальчик, — и мы опять начали целоваться, а когда смогли оторваться от этого занятия, я отстранился:
