— То, что отнимает у Вас покой, невозможно, Ваше Высочество.
— Было бы невозможно, если бы не было малютки Александра.
Мы пробыли в Гатчине более трех дней, и разговор этот, в коем было много неясного для меня, канул в моей памяти затем, чтобы неожиданно всплыть несколько месяцев спустя — в день торжественного въезда Государыни в Царицыно. Подробности этого события глубоко врезались в мою память.
Стоял погожий летний день: солнечные лучи играли в зеркальных стеклах карет растянувшегося поезда, сопровождаемого кавалеристами и уланами с флажками на пиках.
Генерал Измайлов и Баженов, встретившие поезд в Царицыне, с роскошнейшими почестями повели вышедшую из запряженной осмериком золоченой кареты Государыню к зданиям воздвигнутых строений. Постройки эти, возведенные в мавританско-готическом вкусе, красиво выделяющиеся в летней зелени кладкой темно-красного, как кровь, кирпича и белоснежным кружевом узоров, потрясали грозно-совершенной своей гармонией.
…Неожиданно какой-то неизвестный молодой человек, одетый с причудливою мрачностью, в закрывающей лицо бархатной красной полумаске, появившийся откуда-то из-за деревьев парка, пробившись через свиту, упал на колено перед Государыней, протягивая ей какую-то свернутую бумагу. Все присутствующие при этой сцене подумали сперва, что в бумаге заключается стихотворное приглашение Государыне вступить под гостеприимный кров нового замка, — необычный наряд незнакомца изрядно способствовал тому, что ему удалось предстать перед Государыней, все уверились в том, что это происходит согласно плану увеселений. С благосклонной улыбкой взяв послание из рук молодого человека, Государыня развернула бумагу. Молодой человек, отвесив грациозный поклон, смешался с толпой.
Не изменившись в лице, Государыня свернула прочитанное и последовала далее. Свита тронулась за нею.
Разряженные черкесами и турками слуги встретили появление Государыни у главного подъезда увеселяющей музыкой, исполняемой на разнообразных инструментах.
Не дошед немного до крыльца, Государыня, по левую руку от которой шел Баженов с семьею, а по правую — генерал Измайлов с сенатором Козловым, остановилась, и вослед за нею остановилась вся процессия.
— Это острог, а не дворец! — медленно и спокойно проговорила Государыня, обернувшись к Баженову. За сим она сделала движение, обозначающее желание уйти, и добавила: — Распорядись, Михаил Михайлович, оное до основания сломать, дабы возвести иной.
Бледный как смерть, Баженов, однако же, выступил перед Государыней и с трепетом отчаявшегося бесстрашия в голосе остановил ее словами:
— Государыня! Я достоин Вашего гнева, не имев счастья угодить Вам, но жена моя ничего не строила.
В этот момент кто-то взял меня сзади за локоть: обернувшись, я увидел графа S, к прямому подчинению которому обязывал меня его ранг в «Блистающей Звезде». Он был почти так же бледен, как Баженов, десятилетний труд коего только что пошел прахом: это было непонятным.
— Немедленно скачи в Москву, князь, — с быстротою, на которую ты только способен, скачи к Черному Глебову, я не рискну сейчас писать, запомни на словах: ЗАГОВОР РАСКРЫТ. ПУСТЬ УВЕДОМИТ ИЗВЕСТНЫХ ЛИЦ. Опиши ему происшедшее своими словами, скажи, что я узнал его, несмотря на маску, — это Александр Альбрехт. Скажи ему, тут рука «Озириса»…А теперь — скачи!
…Спустя несколько часов я поднимался уже по лестнице глебовского особняка.
— Что случилось, князь? — встревоженно обратился ко мне Глебов, несмотря на непоздний час вышедший из спальни в халате. Вид его был утомлен и бледен. — Ты выглядишь так, словно проскакал немало верст, между тем как костюм твой не вполне соответствует подобным упражнениям.
— Я не могу сказать тебе, что случилось, Федор, ибо случившееся непонятно для меня, а Добродетель Повиновения не позволила мне задавать вопросы, — отвечал я, тяжело дыша. — Я могу только передать тебе слова графа S.
И я в точности повторил слова графа, присовокупив к этому рассказ о происшедшем на моих глазах. Глебов остался спокоен.
— Альбрехт… Внучатый племянник покойного графа Александра Брюса? Вот уж действительно «рука „Озириса“! — промолвил он, усмехнувшись. — Я узнаю почерк этой руки… Нанести удар в ту минуту, когда победа представлялась уже достигнутой… Бедный Баженов! Когда-нибудь Брюсы отплатят мне за все!
— Но о какой победе ты говоришь, Федор? Рыдания подступают у меня к горлу, когда я думаю о чудовищном крушении баженовского труда, — но о каком заговоре идет речь? Добродетель Повиновения препятствует мне требовать от тебя ответа, но я прошу тебя о нем не как каменщик, но как друг твой, коим я смею себя почитать.
— О каком заговоре? Разумеется, о царицынском. Ты мог бы понять это и сам: сделавшись каменщиком, Павел не мог бы выйти из Добродетели Повиновения, ты помнишь: «оказывать повиновение согласно данной клятве, под страхом навлечь на себя наказания, помянутые этой клятвой»… Разумеется, такой Император был бы весьма полезен «Латоне». Екатерина не вышла бы из Царицына, войди она в него.
— Ты хочешь сказать, что я принимал участие в заговоре противу жизни Государыни?!
— Разумеется.
Удар был так силен, что я едва устоял на ногах.
— Но это чудовищно, Глебов!
— Это — полезно «Латоне», Гагарин.
— Так значит — братство каменщиков, ставящее перед собою духовное преображение мира и озарение его светом истины, — принимает участие в кровопролитных переворотах?
— Принимает участие? — Глебов устало рассмеялся и, достав из мозаичного шкафика бутыль коричневого стекла, наполнил один бокал вином. — Дитя! Кто же, по-твоему, их устраивает?
Мне захотелось разрыдаться. Я был подобен человеку, узревшему змею в розах манившего его ложа.
Глебов наполнил второй бокал водой из серебряного кувшина и протянул первый мне. Я взял вино из его руки, но словно забыл о том, для чего оно могло предназначаться.
— А знаешь ли ты, — Глебов казался спокоен: рукою, наполовину тонущей в черных кружевах, он подносил к лицу хрустальную склянку с духами, — что есть причина, делающая заговор противу этой женщины оправдывающим его участников?
— Ты имеешь в виду Цесаревича Павла?
— Нет, — Глебов рассмеялся, и от этого смеха кровь застыла у меня в жилах. — Я имею в виду то, что в заговоре участвовал я.
— Я не понимаю тебя, объяснись. Отчего твое участие оправдывает заговор?
— Оттого, что эта женщина занимает ныне мое место.
— Твое?!
— Да… Выпей секту, тебя колотит… Я, а не эта немка, должен бы сейчас носить шапку Мономаха.
