Шимун Врочек
Король мертвых
– Долгой жизни и честной смерти, милорд.
Серое утро. Раскисшая, стоптанная в грязь земля, влага в воздухе, мелкими каплями оседающая на коже. Осень лезет мокрыми руками в чужой дублет…
В мой дублет.
– Долгой жизни, сэр Аррен, – ответил я негромко. – Пришли посмотреть на казнь?
– Я пришел проводить несчастного в последний путь.
– Вам он нравился? – поинтересовался я. – Впрочем, не отвечайте… Я знаю, что нравился.
– Он так молод.
«Он стоил мне восьми солдат.»
– Сэр Олбери приговаривается к смертной казни, – возвестил глашатай. Потом сделал паузу – казалось, я слышу, как толпа вдохнула и замерла… Тишина. Лишь издалека доносится обычный гул: шлеп, шлеп, шлеп и всхлипывание грязи под сотнями ног. Хучи не знают усталости. Месяц и два дня назад я думал, что сойду с ума от этого шума… Обманывался.
– Он будет повешен.
Роковые слова отзвучали, и я увидел, как в одночасье молодость обращается в старость. Сломался. Он готов был умереть, этот сэр Олбери, дерзкий и отважный рыцарь, красавец и волокита… Глупец, нарушивший мой приказ. О чем он грезил? Не просить, не умолять, твердо шагнуть на эшафот и положить буйную голову на плаху…
Уйти красиво.
Только вот я не верю в красивую смерть.
Смерть – уродлива. Чтобы убедиться в этом, достаточно сделать два шага за ворота…
– Приговор привести в исполнение немедленно. Генри Ропдайк, граф Дансени, писано восьмого октября, тысяча пятьсот тридцать второго года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа…
Какое страшное молчание. Мертвой тишину делают люди… и хучи.
Шлеп, шлеп, шлеп.
Я обвел взглядом толпу. Ну, кто из вас самый храбрый? Кто попросит за Олбери. Ты, толстяк? Или ты, лысый? А, может, предоставите это женщине – какой-нибудь сердобольной старухе? Ее-то уж точно не трону…
– Милости, милорд! – взвыл голос. – Честной смерти! Милости!
Наконец-то.
А то я устал ждать.
…Мне всегда казалось, что я умру осенью. Шагну в объятия старухи с косой, свалюсь в грязь, под ноги наемной швейцарской пехоте – острие алебарды пронзит кирасу и войдет в живот. Но умру я не сразу. Рана загноится, будут кровь, жар и мучительные сны. А еще через несколько дней, почернев и воняя, как брошенная волками падаль, я отойду в мир иной. Жаль, что я лишился юношеских грез о героической кончине… Прекрасная дама, рыдающая над телом рыцаря, наденет на его белое чело венок из красных роз и запечатлеет на устах… Жаль.
Прекрасная дама, рыдающая над хладным телом, гораздо приятней хуча, с громким чавканьем это тело пожирающего.
– Честной смерти, Генри, прошу тебя, – шагнул ко мне Вальдо. Рослый и плечистый, с белыми усами и черной шевелюрой, Вальдо хороший боец, но никудышный правитель. Он не понимает. Нельзя давать черни даже призрачной власти над собой. Были жестокие правители, были умные правители, были жестокие умные правители… Добрых – не было. Вместо них правили другие.
В жестоком деле доброта – сродни глупости.
– Кузен, Алан Олбери – всего лишь мальчишка, – вступил Сидни. Как же без двоюродного братца?
– ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ! – кричит толпа.
…Ему двадцать три с небольшим. И он стоил мне восьми солдат.
Я поднял руку. Толпа смолкла, «жалельщики» отступили назад и приготовились слушать. Вот только услышат ли они меня…
– Вы просите милости? – я обвел взглядом площадь. Ожидание, весомое, словно тяжесть кольчуги, легло мне на плечи. – Ее не будет.
Толпа выдохнула…
– Святой отец, – обратился я к священнику. – Сэру Олбери нужно исповедаться… Пусть Господь его простит.
– А вы, милорд? Неужели…?
– Я, в отличие от Господа, прощать не умею, – сухо сказал я. «И, может быть, именно поэтому до сих пор жив.»
…Мертвое тело вдруг дернулось, заплясало на веревке, серые губы искривились в неестественно широкой улыбке, обнажая зубы. Налитые кровью глаза – черные и вылезшие из глазниц – казалось, взглянули прямо на меня.
Глаза хуча.
Я дал знак.
Один из стражников, Мартин, шагнул вперед, ухватил бывшего сэра Алана Олбери за щиколотки, повис на нем всем телом. Веревка натянулась. В мертвой (шлеп, шлеп, шлеп) тишине отчетливо прозвучал скрип пеньки…
Другой стражник, Аншвиц, ударил.
Острие алебарды вонзилось дергающемуся Олбери под челюсть и вышло из затылка. Мертвец обмяк. Кончено! Хучи тоже умирают. Достаточно нанести удар в голову, разбить череп или снести голову с плеч…
То же самое, проделанное с живым человеком, называется честной смертью.
Такой смерти просили для несчастного Алана Олбери…
И я отказал.
…Влага мелкими каплями оседает на коже, осень лезет мокрыми руками…
В дублете холодно и сыро.
А они смотрят на меня. Благородный сэр Аррен, великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке… И даже верный Джон Оквист, моя правая рука… Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна… И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой…
Все смотрят.
И я понял, что совершил ошибку.
Поставил себя на одну сторону с вечно голодными живыми мертвецами…
Никто не знает, с чего все началось. Просто в один прекрасный день мертвые отказались тихо догнивать в своих могилах. И превратились в хучей…
…И каждый год мне кажется – вот она, последняя моя осень. Острие алебарды в бок, падение, жар и гной по всему телу. Приходится делать усилие, чтобы не поддаться мрачному очарованию смерти. Желание умереть – передается в нашем роду из поколения в поколение. Мои предки травились, выезжали один на сотню в одном дублете, прыгали с колоколен и дерзили королям. Долгие годы, с самой юности, я боролся с самим собой. Меня тянуло к каждому обрыву, каждый пруд казался мне местом желанного покоя. Глядя на кинжал, я представлял, с каким облегчением загоню клинок себе под ребра…
Но я – жив.
Потому что чертова гордость – мое проклятие и мое спасение – встала поперек дурацкому желанию. Мне не быть героем? Пусть так. Зато и самоубийцей я не стану…
Как ни странно, до Бога мне дела нет.
– Честной смерти, брат! – насмешливо поприветствовал меня Сидни. Значит, уже не «долгой жизни»?
– Тебе того же, – ответил я холодно, – любезный брат. О чем ты хотел поговорить? Если о предложении Готфрида, то ты знаешь – я не меняю своих решений.
Сидни ухмыльнулся. Вот что меня в нем бесит – эта ухмылка «я знаю то, чего никто не знает»…
– Пройдемся, кузен?
Мой замок в осаде. Хучи… сотни, тысячи мертвецов окружают его, бессонные и неутомимые, голодные и лишенные страха. Шлеп, шлеп, шлеп… Будь у меня больше тяжелой конницы, я бы прошел сквозь хучей, не сбавляя шага. А следом пошла бы пехота, те же наемники Томаса Брауна – вымуштрованная пехота, ощетинившаяся пиками и лезвиями эспадонов – и мертвая кровь залила бы поле, а тела хучей удобрили мои поля. Будь у меня побольше конницы…
