Уильям Форстен - Сигнал сбора

Кэти и Карлу Ливаллен, которые давно уже заслужили собственную книгу.

Кристине Пул, с благодарностью за ее помощь и чудесную дружбу.

И, наконец, сентиментальное посвящение — всем тем парням из Мэна, которые в большинстве своем были совсем юнцами, когда сто с лишним лет тому назад отдали свои жизни ради сохранения Союза и прекращения рабства. Даже достигнув далеких звезд, мы никогда не забудем, о чем они мечтали, сражаясь за свою страну.

Хочу выразить особую признательность г-ну Джону Кину, правнучатому племяннику Эндрю Лоуренса Кина, президенту Исторического общества по изучению деятельности Тридцать пятого Мэнского полка, от которого десять с лишним лет назад я впервые услышал захватывающую историю этого прославленного воинского подразделения. Благодаря его активной помощи мне удалось связаться с потомками других воинов этого полка и изучить множество документов, относящихся к его богатой истории, которые очень помогли мне при написании этой книги.

Скажу также, что памятник Тридцать пятому полку находится в маленькой деревушке Кин в штате Мэн, несколько южнее Фрипорта. Как водится в Мэне, это очень простой монумент. На бронзовом диске выбиты имена шестисот тринадцати человек, принимавших участие в этом роковом путешествии, а над диском высится статуя солдата армии Союза, смотрящего на море.

Обязательно посетите это место!

2 января 1865 года,

Сити-Пойнт, Виргиния (основной центр поставок и перевозок армии Союза, осаждающей Питерсберг и Ричмонд)

Раскаты пушек прогремели в грозовом полуночном небе. Повернувшись в седле, Эндрю Лоуренс Кин посмотрел на оставленное позади поле боя, как будто далекие разрывы были тихой песнью сирен, зовущей его обратно в огненный котел.

— Это уже не наш бой, полковник.

— Как странно, что мы выходим из него, Ганс, — мягко сказал Эндрю, по-прежнему глядя назад и наблюдая, как в свете артиллерийских вспышек проступает силуэт Питерсберга.

— Странно, что мы уходим? Я чертовски рад, что сваливаю отсюда! — воскликнул Ганс. — Мы уже полгода сидим в окопах перед этим чертовым мятежным городом. Будет здорово немного размять ноги и поглядеть ради разнообразия на что-нибудь еще, пусть это и означает, что придется плыть на одном из этих дурацких кораблей.

Вытащив плитку жевательного табака, Ганс откусил кусок и протянул остальное своему полковнику.

Эндрю улыбнулся и отвел его руку. Вот уже два года Ганс постоянно предлагал ему жевательный табак, и два года он от него отказывался. Оторвавшись от зрелища далекой битвы, Эндрю посмотрел сверху на своего старшего сержанта. Лицо его, темное, как старый холст, изможденное и худое, было обрамлено бородой, в которой поблескивали седые пряди. У глаз пролегали глубокие морщины — следствие долгих лет, проведенных в прериях, где ему приходилось вглядываться и в жаркое марево, и в покрытые снегом просторы. Шрам на щеке от стрелы команчей был наградой за двадцатилетнюю воинскую службу. Этот шрам не был единственным, и сейчас, когда сержант шел рядом, было видно, что он слегка хромает: подарок от снайпера южан у Колд-Харбора.

Посмотрев на своего друга, Эндрю вспомнил, как тот впервые предложил ему табаку, и улыбка озарила его лицо, хотя при этом воспоминании он все еще испытывал смущение.

Первый их общий бой был при Антьетаме. Эндрю был зеленым, напуганным лейтенантиком, а старший сержант Ганс Шудер — единственным ветераном в Тридцать пятом полку, только что набранном в штате Мэн. В то сентябрьское утро шестьдесят второго они с пятью тысячами солдат из первого корпуса пересекли кукурузное, поле площадью в сорок акров, вытаптывая стебли с налитыми початками. Впоследствии достаточно было просто произнести «кукурузное поле», и каждый ветеран, будь он северянин или конфедерат, понимал, о чем речь. Оставив позади это поле, они прошли сквозь врата ада.

Мятежники напали на них с трех сторон. Одно мгновение все было тихо: он даже помнил крики потревоженных птиц над ними, когда они оставили позади поле и ворвались в окрестный лес. Мгновение спустя тишина этого утра была нарушена огнем и дымом, и рев десяти тысяч мятежников обрушился на них.

Командир его роты начал выкрикивать ему приказы, но он застыл, парализованный страхом. В следующий момент его капитан уже лежал, раскинув руки, в луже собственной крови; его невидящие глаза уставились на Эндрю.

Единственное, чего ему хотелось, — это спрятаться за ближайшее дерево, чтобы следующая пуля не досталась ему. «Проклятье, — возопил его перепуганный разум, — ты ведь профессор истории! Какого дьявола ты здесь делаешь?»

И тогда он услышал этот тихий, мягкий, хрипловатый голос:

— Сынок, не хочешь попробовать жевательного табачка?

Позади него стоял старый Ганс, протягивая ему плитку табака. Ростом пять с половиной футов, он едва доставал до плеча Эндрю и разительно отличался фигурой от стройного, если не сказать хрупкого, лейтенанта, в котором было больше шести футов. Но Эндрю помнил, что в тот момент Ганс казался ему гигантом, который возвышался над ним, смотря на него своими спокойными серыми глазами.

— Лейтенант, наш полк попал под огонь, и мы отступаем. Думаю, вам надо помочь ребятам выбраться отсюда.

Он говорил так, словно давал совет ребенку, вставшему в тупик из-за непонятных правил новой игры.

И с этого момента Эндрю стал превращаться в настоящего солдата — этот взгляд не оставлял ему другого выхода.

Вечером к Эндрю подошел полковник Эстес и объявил о присвоении ему звания капитана за хладнокровие и мужество, проявленные на поле битвы. Солдаты его роты похлопывали его по спине, называя его крепким парнем, который знает, как командовать. Он знал, что до этого боя Эстес не доверял ему и не таясь ворчал, что среди его подчиненных затесался очкастый умник из колледжа. Но в ту ночь Эндрю понял, что он наконец прошел проверку.

Самое странное, что он совсем не помнил, что он тогда делал. Все, что осталось в памяти, — это Ганс, который весь день был рядом с ним, смотрел на него и иногда давал ему советы.

— Сынок, я видел тебя сегодня, — сказал ему Ганс в тот вечер. — Я видел тебя и знал, что ты станешь солдатом, когда поймешь, как это сделать. Ты пойдешь далеко, если тебя раньше не ухлопают.

Это был последний раз, когда Ганс назвал его «сынком». С тех пор он был капитаном Эндрю Лоуренсом Кином, и Ганс произносил эти слова с гордостью, как если бы он сам придумал их.