Господи — ну как же больно! Похоже, последние слова кричу уже вслух — на русском языке.
Плевать — в этих казематах, наверняка, и на марсианский язык внимания не обратят.
В коридоре шум. Что это? Неужели время вышло? Убивать будут? Печально — я сейчас ни на что не годен.
— А почему ты один?
Похоже на голос одного из стражников — того, что в дверях встречал.
— А не знаю — не дали никого сегодня.
Этот голос впервые слышу.
— Одному не положено на ночь оставаться.
— Ну так оставайся — вместе будем.
— Губы закатай на их законное место. Меня пиво уже истомилось ждать. Так что сиди тут сам — завидуй.
— Я свое еще наверстаю, — ох и голос у этого гада — противный, скрипучий, дребезжащий. — Сидельцев сегодня много?
— У недоимщиков аж шестеро сидят. Тихие они, но если начнут в дверь ломиться, не слушай ничего. Утром обходчик пусть сам челобитные принимает — его для того и поставили. В левом тупике бесноватый. Простой бесноватый — священники сказали, что он не по их части: просто головой тронулся. Били его крепко и у них, и до них, и у нас, да и закован по рукам и ногам — не шевелится. А может сдох уже — по голове ему хорошо наваляли. Хотя живучие они конечно… Будет опять орать — пускай орет.
— Вдруг и вправду сдох — так выносить надо, пока не завонялся.
— А ты пойди к нему и проверь. Он, говорят, когда вязали, мужику руку отгрыз у локтя.
— Да иди ж ты! Сам и проверяй!
— Ха! А оно мне зачем надо?! В общую камеру тоже не заглядывай — там разбойных ребят набили под самый потолок. На западной дороге целую шайку повязали — добаловалось ворье. В трактире упились, что на сорочьем перекрестке, а кто-то донес, ну и взяли их разморенными. Работы палачу теперь на неделю — там, небось, половине надо ноздри рвать, а остальным пальцы резать или руки рубить. Да и подвесить поближе к небесам не мешает некоторых. Следи за ними в оба: сволота там еще та — один хитрожопее другого. В колодной парочка сидит, но от тех вряд ли шум будет, или хлопоты какие. Да и какие хлопоты от колодников? Все понял? Ну бывай тогда — закрывай за нами.
В коридоре зашумело, залязгало, затихло. Видимо дверь закрыли на ночь.
Епископ, не пропустивший из диалога тюремщиков ни слова, громко прошептал:
— Дан — он один на ночь остался! Удача! Эх — нам бы в коридор только выбраться!
За решеткой посветлело — кто-то неспешно топал по коридору, видимо с факелом в руке. Так и оказалось — перед "камерой" показалась фигура тюремщика: невысокий, толстый, коротконогий. Подробности при таком освещении из моего положения рассмотреть нелегко, но серьезным противником вроде не пахло.
— За что сидите, колодники? — с насмешкой поинтересовался "дребезжащий".
— Шлюху не поделили, — епископ пояснил это столь непринужденным тоном и так молниеносно, будто неделю просидел здесь в ожидании именно этого вопроса, и вообще, является непревзойденным специалистом по продажным женщинам.
Хохотнув, тюремщик уточнил:
— Тех, кто шлюху поделить не может, в колодки не забивают. Врешь ведь!
— Мы в ходе ее дележки кабак разнесли, — пояснил Канфидус.
— Так вы я вижу повеселиться не дураки! Если не врешь конечно. А что хоть за шлюха?
— А ты что, господин тюремщик: всех шлюх знаешь? И новых и старых?
— Новых, наверное, не всех, а старых конечно. Их, бывает, за дело или просто так, попы сюда закрывают на денек-другой. Знакомимся, так сказать, — похабный смешок.
— Ну эту, значит знаешь. Имя не скажу, но на вид старая. Очень старая. Беззубая совсем. И седая, а морда как у тебя точь-в-точь. Знаешь: зря ты здесь время теряешь. Платье раздобудь, и сможешь неплохо подрабатывать, не хуже чем она. Вы ведь будто близнецы.
— Ты, колодник, языкастый больно! Смотри — договоришься! Не поленюсь самолично пяток плетей всыпать: мне руку набивать надо — в палачи думаю податься… денег там больше, чем у надзирателей выходит. Так что язык свой проглоти! Молчишь? То-то!
— Молчу-молчу. Просто перепутал тебя.
— С кем это?
— Да говорят, служит у вас тут один…
— И?
— Что и? Семейное дело у них: все бабы в семье этим самым подрабатывают. Не руками. Ты так оживился при словах о шлюхах, так я и решил, что он и есть.
Тюремщик, сплюнув, пригрозил кулаком, хотел что-то было сказать, но не рискнул продолжать беседу с не по сану вульгарным Канфидусом, и отправился дальше по коридору.
Епископ своим обычным, серьезным тоном, тихо пояснил:
— Знаю я таких болтливых — если не отшить сразу и грубо, то на всю ночь треп устроит. Скучно ему одному, вот и ищет уши с языками. А разозлить его маленько не помешает — для будущего дела полезно иногда. Дан — вы там как?
— Сам не знаю, — ответил честно. — После той шутки, что вы проделали у брода, заживает на мне все быстро, только на этот раз сам не пойму, как там. Устал я… Канфидус… очень…
— Дан… я ничем не могу вам помочь. Я даже не понимаю, что вы сейчас там делаете.
— Сам не знаю… сейчас немного дух переведу, и попробую освободиться.
— Цепи порвете, что ли?!
— Перегрызу…
Епископ заворочался, и, если не обманули уши, сдавлено выругался. Наверное, обманули: не укладывается в голове, что этот святой человек способен на низменное сквернословие.
Глава 3 Кое-что о побегах
В силу врожденного гуманизма (осложненного воспаленным человеколюбием) местные тюремщики не стали заковывать меня в колодки. Этот агрегат, предназначенный для превращения заключенных в предмет камерного интерьера, не регулировался по высоте — мне бы пришлось стоять, опираясь на покалеченные ноги. Заплечных дел мастера поступили проще: усадили у стены и пропустили цепь ручных кандалов через ушко железного штыря вбитого в стык кладки.
Все — теперь убежать из камеры инвалиду будет несколько затруднительно.
Так они думали.
Перегрызть цепи я даже пытаться не стал — зубы у меня от всего пережитого в алмазные не превратились. Штырь тоже чересчур крепок для них, но кое-какие варианты имелись.
Стены сырые, заплесневелые. Штырь забит меж камней давненько. Обычное железо, а, значит, проржавело на совесть — условия ведь соответствующие. Нет, сломать стержень нечего и думать — коррозия не настолько разгулялась. Но, если мыслить логически, поверхность металла сейчас превратилась в труху, что не лучшим образом отразилось на его сцеплении с тюремной кладкой.
Ушко штыря неудобное — обхватить трудно. Я и не стал: начал закручивать цепь, извиваясь на гнилой соломе, будто червяк. Поначалу дело двигалось успешно, но на каком-то этапе возникли сложности: многократно перекрученная цепь начала вести себя, будто лом пудовый — не хотела поддаваться. Настал момент, когда, несмотря на титанические усилия, все застопорилось на середине оборота — я был не в силах его завершить.
