Второй раз я попала в земли Викен уже в двенадцать лет, Лана по какой-то причине была вынуждена отослать меня на несколько дней. Краткое посещение отца после смерти матери я не считаю, мало что осталось в памяти. И вот я сама бродила по опустевшему дому, прекрасно обставленному, когда-то уютному, и натыкалась на плоские фото под старину, похожие на рисованные картины. На них была моя мама, с отцом или младенцем – мной, наверное, мама с животом и светлой радостью на лице, мама, мама, мама… Мне стало ясно, почему отец сбежал и старался не появляться в поместье: дом помнил ее; казалось, что она вот-вот выйдет из соседней комнаты. Это было очень больно. Кто-то должен был увести эту память, смотритель не имел такого права, а у отца не достало сил. И я потратила день, собирая по всему дому изображения и раскладывая их в старинном картонном альбоме, оставив только одно на отцовском столе в кабинете. Переставила мебель – не кардинально, а слегка смещая акценты, перевесила картины, какие смогла. А на следующий день утром я увидела отца, идущего по дорожке, и опрометью кинулась через веранду в лес. Я боялась не того, что отец рассердится на меня за самоуправство и накажет, а того, что если он рассердится, то, значит, призрак мамы ему дороже, чем живая дочь. Вряд ли я тогда смогла так четко сформулировать свой страх, но я до вечера пробыла в парке, и он мне показался до ужаса маленьким, я все время выходила к ограде, а в пещеру, где я была драконом, даже не рискнула залезть, я бы в ней не развернулась. Вот там, возле пещеры, я горько разрыдалась, оплакивая ушедшее детство. А когда стало темнеть, я услышала зов отца; он окликал меня, как тогда, пять лет назад, когда нас с братом зазывали спать. Я побежала, боясь, что отец прекратит звать и уйдет. Подбежав, я бросилась к нему, обняла и крепко прижалась, спрятав лицо. Он положил мне руки на плечи, а потом погладил по голове. В нашей семье не принято чересчур открыто выражать свои чувства, мне стало немножко неловко за себя, и я высвободилась, взяла отца за руку, так и не посмотрев ему в лицо, и мы пошли в дом. Отец ничего не сказал по поводу перемен, и я была ему безмерно благодарна за это молчание.
Сейчас дом внутри несколько преобразился, частично поменялась мебель, занавеси, я бы сказала, что он сменил статус: тогда, шесть лет назад, он все еще напоминал семейное гнездышко, теперь же это было жилище холостяка, ничего женского в доме почти не осталось. Эти перемены произошли за два года. Когда я оказалась тут в третий раз, то была уже не одна, со мной приехал Эфенди. Поместье встретило меня как гостью. Может, я и загрустила бы от этого, но Эфенди и грусть – понятия-антагонисты. Я заново полюбила поместье, проведя там лучшие дни своей уже взрослой жизни.
И вот сейчас, идя по скудно освещенной дорожке, я видела приветливый свет, все четче проступавший между деревьями. Дом ждал меня с горящими окнами, на входе стоял смотритель, вглядываясь в тени между деревьев. Я замедлила шаг, захотелось поиграть с ним в прятки, но не тут-то было.
– Леди Ара-Лин, выходите, – раздался радостный голос. – Ваши кофры вас выдают.
Я со смехом выбежала к нему, кофры-предатели медленно поплыли за мной. Я обняла его, церемонно коснулась щекой его щеки и с тревогой вгляделась в лицо. Эзра Хосе-Хашито был всего на десять лет старше отца, что не мешало мне считать его стариком всю мою недолгую жизнь, в нем чувствовалась сильная азиатская кровь, и он ни капли не был похож на моего отца, хоть и доводился ему дядей. Молодость он провел, работая экономистом в своей семье Хосе, выращивавшей кофе, но ничем особо не выделился. Семьи так и не завел, для той, которую любил, он был слишком сер – не пара, а жить с нелюбимой не захотел. Когда отец предложил ему стать управляющим в поместье, Эзре было уже под сорок, и он с радостью уступил место в конторе более молодому, а сам перебрался к нам в глушь. Он полюбил поместье, полюбил дом и парк, здесь он оказался на своем месте.
– Как вы подросли, леди Ара-Лин, – сказал он с улыбкой.
– А ты, хвала предкам, не изменился, – сказала я с облегчением. Действительно, эти полтора года, которые мы не виделись, не оставили на нем следа.
– Человека меняют события, а их тут нет, только времена года сменяют друг друга, – сказал он с явным удовольствием. Может, и я когда-нибудь доживу до того, что буду радоваться отсутствию перемен… хотя вряд ли.
– Пойдемте в дом леди… – он как-то внутренне напрягся и первым направился к двери, зашел и придержал ее для меня изнутри. В чем же дело? – мелькнуло в голове. Я зашла, подсознательно ища опасность, и не сразу поняла, что к чему. А дело было в цветах и бонсаях, в изящных безделушках, расставленных со вкусом и там, где надо.
– Госпожа Алани долго гостила? – поинтересовалась я.
– Не то чтобы долго… – замялся Эзра.
– Но одновременно с отцом, – закончила я за него. Старик спрятал глаза.
– Да ладно, госпожа Алани почти член семьи. Живому – живое, – с легкой грустью сказала я. Эзра всмотрелся в меня и поверил в чистосердечность моих слов, напряжение, все время сквозившее в нем, ушло.
– Ваш отец богатый человек, леди Ара-Лин.
Я благодарно улыбнулась: высокая похвала. Это синтское выражение не имеет никакого отношения к деньгам, богатство у нас означает наличие достойных наследников – гордости и опоры родителей. Так говорят, признавая мудрость и достоинство и родителей, и детей.
Отца не в чем упрекнуть; когда мама была жива, он виделся с Ланой только по деловой необходимости и всегда в присутствии третьих лиц, не давая ни малейшего повода думать, что он не уважает или не любит свою высокородную жену. После маминой смерти его почти два года не было на Синто, он прилетал на неделю и пропадал на месяцы, я уверена, что в то время он с Ланой не виделся. А ведь она ему не чужая – мать его сына, первая женщина. Единственная женщина, которую я потерплю рядом с отцом, только потому, что твердо знаю: она любит моего отца и уважала мою мать и за все эти годы, как бы тяжело ей не было, ни словом, ни делом не попыталась встать между ними.
– Я заготовил для вас овощи и фрукты как обычно… и форель, и свежие зерна кофе. – Мы пришли на кухню для детального инструктажа. Эзре нравилось проявлять заботу и демонстрировать хозяйственность. Учитывая, что в доме подолгу не жили, ему это не часто удавалось. Минуты три он напоминал, что где лежит и как что включать, я смотрела на него с улыбкой. В перерыве между фразами он поднял на меня глаза и смутился…
– Да вы, верно, и сами все помните, – сказал он.
– Конечно, помню, ты очень хорошо все рассказал в прошлый раз, – сердечно ответила я, обижать его мне совершенно не хотелось. Он все понял правильно.
