Ночуем на обочине той самой дороги, что видели сверху. Анальгин на какое-то время сбивает температуру, но к утру она поднимается снова. Первые лучи солнца, брызнувшие мне в глаза из-за гор, я встречаю с невероятным облегчением. У меня появилась навязчивая идея, фобия — я боюсь умереть ночью. Точнее, не так: в голове засела мысль — если я умру, то именно ночью. Ночь — время зла. Я сижу на укатанной щебенке и вслух рассуждаю об этом. Свет — добро, тьма — зло. Куда прячется зло днем, когда светло? А где скрывается добро ночью? Я убежден — найдя ответы на эти вопросы, я раскрою главную тайну мироздания.
Нефедов щупает мой лоб, качает головой.
— Похоже, у тебя все сорок. Анальгина осталось семь таблеток. Давай сразу три штуки — и пойдем.
Я слышу профессора и понимаю, о чем он говорит, но мне его слова кажутся неважными и ненужными. По крайней мере, от той проблемы, которую решаю я, они отстоят очень далеко.
Жую анальгин. Внутренняя дискуссия о добре и зле, занявшая все мое сознание, начинает потихоньку сдуваться, исчезать и вскоре голова проясняется. Я обливаюсь потом. Жар спадает.
— Идти можешь? — спрашивает Нефедов.
— Куда?
— Эта дорога, — он указывает на укатанную щебенку под ногами, — судя по всему, то самое неизвестное ответвление Великого Шелкового пути, по которому в свое время прошел Марко Поло. Потаенный тракт. Он ведет в Китай мимо легендарной горы Буй-cap, которой поклоняются местные.
Пытаюсь встать на ноги и вижу машину, грузовик. Он выруливает из-за скал и мчится прямо к нам, звеня, грохоча и посверкивая включенными фарами. За грузовиком тянется широкий пыльный шлейф.
— Шашпай,[Так пуштуны называют ЗИЛ-130.] — непонятно говорит Нефедов и поднимает руку. Этот жест известен каждому водителю на любом из континентов.
Грузовик тормозит. Облако пыли догоняет его и накрывает нас. Когда пыль оседает, из кабины высовывается носатый афганец с пышными усами и весело кричит:
— Ассалаам алейкум! Чиз хэвли?[Как дела? (Ваханск.)]
Нефедов важно кивает, мол, понял, и не спеша отвечает:
— Ташакур, кха. Чарта зи?[Спасибо, хорошо. Куда едешь? (Пушту)]
— Мофсар, маже малум нахст,[Извините, я не понимаю (Ваханск.)] — продолжая улыбаться, мотает головой афганец.
— Он говорит на ваханском. Я его почти не знаю. Пушту, похоже, не понимает, — скрипит зубами Нефедов. — Попробовать на фарси?
И профессор кричит, подкрепляя свои слова обильной жестикуляцией:
— Салам, дуст! Шамо ба забан фарси?[Здравствуй, друг. Ты говоришь на фарси? (Фарси)]
— Кан аст,[Немного (Фарси)] — кивает водитель.
— Ну и слава аллаху, — улыбается Нефедов.
Он вступает в длинные переговоры с афганцем. Я не понимаю ни слова и только по выражению лиц и интонации могу догадаться, что чаша весов склоняется то в одну, то в другую сторону. Наконец мне это наскучивает и я начинаю разглядывать грузовик, благо пыль окончательно осела и теперь можно рассмотреть это удивительное средство передвижения во всех подробностях.
Когда-то это действительно был ЗИЛ-130. Но местные умельцы, руководствуясь своими представлениями о прекрасном, потрудились над машиной, сотворив нечто невообразимое.
Высокие борта кузова раскрашены в яркие цвета и увешаны всевозможными подвесками, цепочками, колокольчиками и медными бляшками. Над кабиной торчат флажки, мусульманские полумесяцы, перевитые золочеными шнурами. Решетку радиатора венчает чеканка с изречением на арабском, наверное, что-то из Корана. Сама кабина тоже задекорирована подвесками и бляшками до полной неузнаваемости. На дверцы приклеены афиши индийских фильмов. Узнаю героев «Мести и закона» и «Зиты и Гиты». Капот укрыт куском пестрого ковра. Все это сверкающее великолепие покрыто слоем пыли и грязи.
Однажды я был в цыганском доме. Меня поразило почти полное отсутствие мебели, яркие цвета стен и аляповатый декор. Так вот эта машина украшена именно в таком стиле, по-цыгански.
Между тем переговоры завершены. Нефедов подходит ко мне, тихо говорит:
— Я сказал, что мы голландские этнографы, отстали от экспедиции. Поэтому постарайся не говорить по-русски. Эта дорога ведет на восток, к городку Караташ, как раз туда, куда нам надо. Караташ примерно в ста двадцати километрах отсюда. Там есть больница. Водителя зовут Мирзо. Он ваханский таджик. Говорит на местном суржике. Немного знает фарси. Я понимаю его через пень колоду. Он меня тоже. Но мы сумели договориться. Он подвезет нас…
— Вот на этом? — я тычу пальцем в монстрообразный грузовик.
— Ну да. Тут это в порядке вещей. Такие машины — нечто среднее между грузопассажирским маршрутным такси и почтовым дилижансом. Мирзо ездит по этой дороге от Ишкашима до Караташа и обратно. Но главное не это. Он отказывается везти нас бесплатно. У меня есть советские рубли, а он хочет или рупии, пакистанские или индийские, ему все равно, или доллары. У тебя, случайно, нет долларов?
Я молча растягиваю потрескавшиеся губы в улыбке. Смешно, на самом деле смешно. Доллары! Да я их в жизни никогда не видел.
— Вот и у меня тоже, — серьезно произносит Нефедов. — Попробуем тогда обмен.
Он идет к машине. Мирзо таращится из кабины, приветливо улыбаясь. Сволочь, мог бы подвести этнографов и без денег. Профессор достает нож Надир-шаха, такой обычный афганский ножик, с тонкой медной ручкой и широким лезвием, показывает водителю. Тот берет нож в руки, вертит, ногтем пробует остроту клинка, потом отрицательно качает головой.
Нефедов с досадой ругается, отбрасывает нож в сторону и начинает решительно свинчивать с безыменного пальца золотое кольцо. Я кое-как поднимаюсь на ноги, пошатываюсь, иду к нему.
— Игнат! Не надо! Оно же обручальное!
— Плевать, — цедит профессор сквозь зубы. — Все одно мы уже три года не живем вместе.
Кольцо никак не хочет сниматься — от холода пальцы Нефедова распухли, как сардельки. Мирзо, понаблюдав за мучениями «голландца», с лязгом открывает дверцу, спрыгивает и идет к профессору с устрашающего вида ржавыми кусачками в руках.
Я поднимаю нож Надир-шаха. Он и вправду очень простенький и старый. Если бы не медная рукоятка, я бы принял его за обычный столовый ножик, навроде того, что был у нас дома.
Наконец перекушенное кольцо разогнуто и снято с пальца. Мирзо с важным видом пробует его на зуб, внимательно разглядывает след, оставшийся на золоте. Удовлетворенный осмотром, сует кольцо в складки чалмы, указывает нам на кузов, дает флягу с водой и скалит белые зубы в улыбке.
— Гафе бааф![Очень хорошо (Ваханск.)]
Мы идем к машине. В задней части грузовика обнаруживается лесенка. Взбираемся наверх. Внутри кузова лежит несколько охапок соломы. Ни сидений, ни лавок. Вот такое маршрутное такси.
