На тридцатый день лагерей нас снова построили в ротную колонну и пешком отправили в город, тем же маршрутом, только в обратном направлении. После усиленного издевательства над нашими тушками, именуемого курсом молодого бойца, этот поход воспринимался нами как увеселительная прогулка, хотя жара за это время существенно усилилась. Лето пришло в долины.
По дороге в город встретили такую же учебную роту, которая навстречу нам направлялась в те лагеря, которые мы покинули.
Фельдфебель громко скомандовал:
— Отдать честь добровольцам.
И вся наша рота, пока мы не разошлись с новобранцами, шагала по пыльному проселку высоким строевым шагом, сцепив в шеренгах мизинцы и повернув головы в сторону «желторотиков».
Впрочем, нам после десяти километров дороги кило пыли больше, кило пыли меньше — все равно, а новобранцам приятно. Да и нам это серьезно подняло самомнение.
В гарнизонном военном городке нас первым делом отвели в нормальную баню (в лагерях мы мылись исключительно в холодной речке) и накормили обедом, а потом забрали нашу полевую униформу в прачечную, а нам выдали чистую подменку второго срока, и завертелись приятные хлопоты по выдаче и подгонке парадного обмундирования. Помимо гарнизонной швальни, наверное, еще всех городских портных временно призвали на военную службу. Много крутилось вокруг нас гражданских с портняжными метрами и иглой. Но зато и выглядели мы уже к вечеру красавцами, а не чучелами.
Поменяли нам все, кроме сапог.
Парадный мундир выглядел красиво, но для меня непривычно. Черные брюки были прямые, с возможностью носить под них ботинки (которых нам не дали), и на них запрещено было заглаживать стрелки. Сам мундир был так называемого «лацканного» кроя, светло-серого цвета. Узкий в талии, двубортный, в котором борта расходились к плечам. На животе два ряда ясных посеребренных пуговиц по четыре штуки в ряд — одна ниже пояса, остальные выше, до грудины. И две по две пуговицы на верхнем срезе лацкана, почти на плечах. Декоративные на правом плече, реально застегивающиеся — на левом. Я еще удивился, что застежки на «женскую» сторону, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят, поэтому промолчал, подтверждая наработанную репутацию угрюмого и малоразговорчивого горца.
Карманов у этого мундира не было предусмотрено. Вот так.
Канты цветные нам вроде также не были положены, но вот обшлага рукавов достались цветные. В основном черные, кроме как у рецких «грамотных» взводов — у тех они были темно-зеленого цвета, присвоенного горным стрелкам. На обшлаге клапан на три пуговицы, причем две верхние застегнутые, а нижняя — нет. Почему так? Мне никто так и не мог внятно объяснить, в смысле наши ефрейторы, к офицерам я с такими вопросами благоразумно не лез.
Воротник был гибридом стойки и отложного. Внутри шла мягкая стойка на два крючка, а от нее уже шел отложной ворот, на который мы потом пришивали большие трапециевидные петлицы. В цвет обшлагов.
И кепи. Смешное такое… Донце тульи маленькое, смещенное ко лбу. Черный квадратный козырек лакированной кожи.
Потом раздали петлицы, эмблемы, кокарды, и ефрейторы проследили, чтобы мы все это пришили правильно.
Кокарда была маленьким жестяным кружочком, выдавленным штампом в подражание златошвейной вышивке. Внутри черная точка, которую обрамлял красный круг, и снаружи ничем не закрашенная светлая жесть.
Эмблема нашему взводу досталась знаковая — перекрещенные кирка и лопата. А куда еще посылать неграмотных «джамшутов» с гор? Только в стройбат.
Думаете, меня это огорчило? Вот нисколько. Это чужая для меня война, чтобы идти кровь проливать неизвестно за что. В полный рост на пулеметы.
Наши ефрейторы также переоделись в парадку, только их обшлага и петлицы были темно-малиновые, а эмблемой на кепи — две скрещенные винтовки. Также темно-малиновым были донышки тулий их головных уборов. На рукавах по два серебряных шеврона один в другом. Наш отделенный был старшим ефрейтором, у него внутри шевронов располагалась еще ромбическая звездочка.
Ротный фельдфебель был обмундирован аналогично ефрейторам, только в его петлицах сияло по две ромбических звездочки.
Построив после ужина роту, фельдфебель неожиданно распорядился:
— Всем отбой. По-тихому.
Не дожидаясь вопросов из строя, пояснил:
— Завтра вас ожидает суровый день — подготовка к принятию присяги на верность императору и отечеству. Так что гонять вас будут так, как в лагерях и не снилось. Поэтому приказ: никому не колобродить и хорошо выспаться. Ясно всем?
Однако следующий день принес нам очередной сюрприз. Вместо того чтобы усиленно топтать брусчатку плаца, нас выстроили на стрелковом полигоне, где был сооружен дощатый помост, на который взошли трое гладко выбритых военных чиновников, у которых вместо кокарды на кепи располагался столб, увенчанный короной, и уселись за стол, покрытый зеленым сукном.
Председательствующий с тремя звездами на серебряных петлицах позвонил в колокольчик и, привычно дождавшись полной тишины, заявил:
— Выездное заседание военно-полевого суда Рецкого военного округа объявляю открытым. Ввести обвиняемых.
Конвоиры с винтовками вывели на помост малорослого толстого офицера в мундире с темно-синими обшлагами и длинного худого штатского. Последний был одет дорого и с претензией, но его платье было сильно помято, будто он в нем несколько суток подряд спал.
— Обвинение присутствует на заседании? — спросил председатель суда в пространство.
— Так точно, ваша честь. — По ступенькам вбежал моложавый военный прокурор с кожаной папкой под мышкой, которая зажала эфес его прямой шпаги и оттопырила ее под неестественным углом к телу.
В отличие от поголовно усатых строевых офицеров, этот был гладко, как тут говорили, по-артистически выбрит.
— Приступайте, — разрешил председатель суда.
Прокурор раскрыл свою папку и стал с некоторым артистизмом зачитывать:
— Капитан интендантской службы имперской армии Рой Шаргол и фабрикант Салмон Арш обвиняются в преступном сговоре, произведенном с корыстной целью. Мошенническим образом они нанесли имперской казне материальный вред на сумму в сто двадцать две тысячи золотых кройцеров.
Тут строй солдат непроизвольно ахнул, услышав про такую огромную сумму, которую каждые девяносто девять солдат из ста себе даже представить не могли в натуре.
А прокурор продолжал вести дозволенную судом речь:
— Преступное деяние вышеозначенных господ полностью изобличено, доказано, и обвинение требует…
