Господи, ну как же больно! Похоже, последние слова кричу уже вслух – на русском языке.
Плевать, в этих казематах хоть на марсианском матерись: всем безразлично.
В коридоре шум. Что это? Неужели время вышло? Убивать будут? Печально – я сейчас ни на что не годен.
– А почему ты один?
Похоже на голос одного из стражников – того, что в дверях встречал.
– А не знаю – не дали никого сегодня.
Этот голос впервые слышу.
– Одному не положено на ночь оставаться.
– Ну так оставайся – вместе будем.
– Губы закатай на их законное место. Меня пиво уже истомилось ждать. Так что сиди тут сам – завидуй.
– Я свое еще наверстаю. – Ох и голос у этого гада: противный, скрипучий, дребезжащий. – Сидельцев сегодня много?
– У недоимщиков аж шестеро сидят. Тихие они, но, если начнут в дверь ломиться, не слушай ничего. Утром обходчик пусть сам челобитные принимает – его для того и поставили. В левом тупике бесноватый. Простой бесноватый: священники сказали, что он не по их части, – просто головой тронулся. Били его крепко и у них, и до них, и у нас, да и закован по рукам и ногам – не шевелится. А может, сдох уже – по голове ему хорошо наваляли. Хотя живучие они, должен оклематься… Будет опять орать – пускай орет.
– Вдруг и вправду сдох – так выносить надо, пока не завонял.
– А ты пойди к нему и проверь. Он, говорят, когда вязали, мужику руку отгрыз по локоть.
– Да иди ты! Вот сам и проверяй.
– Ха! А оно мне зачем надо?! В общую камеру тоже не заглядывай – там разбойных ребят набили под самый потолок. На западной дороге целую шайку повязали – добаловалось ворье. В трактире упились, что на Сорочьем перекрестке, а кто-то страже донес, ну и взяли их разморенными. Работы палачу теперь на неделю – там небось половине надо ноздри рвать, а остальным пальцы резать или руки рубить. Да и подвесить поближе к небесам не мешает некоторых. Следи за ними в оба: сволота там еще та – один хитрозадее другого. В колодной парочка сидит, но от тех вряд ли шум будет или хлопоты какие. Да и какие хлопоты от колодников? Все понял? Ну бывай тогда – закрывай за нами.
В коридоре зашумело, залязгало, затихло. Видимо, дверь закрыли на ночь.
Епископ, не пропустивший из диалога тюремщиков ни слова, громко прошептал:
– Дан, он один на ночь остался! Удача! Эх, нам бы в коридор только выбраться!
За решеткой посветлело – кто-то неспешно топал по коридору, видимо, с факелом в руке. Так и оказалось – перед «камерой» показалась фигура тюремщика: невысокий, толстый, коротконогий. Подробности при таком освещении из моего положения рассмотреть нелегко, но серьезным противником вроде не пахло.
– За что сидите, колодники? – с насмешкой поинтересовался «дребезжащий».
– Шлюху не поделили. – Епископ пояснил это столь непринужденным тоном и так молниеносно, будто неделю просидел здесь в ожидании именно этого вопроса и вообще является непревзойденным специалистом по продажным женщинам.
Хохотнув, тюремщик уточнил:
– Тех, кто шлюху поделить не может, в колодки не забивают. Врешь ведь!
– Мы в ходе ее дележки кабак разнесли, – пояснил Конфидус.
– Так вы, я вижу, повеселиться не дураки! Если не врешь, конечно. А что хоть за шлюха?
– А ты что, господин тюремщик, всех шлюх знаешь? И новых, и старых?
– Новых, наверное, не всех, а старых – конечно. Их, бывает, за дело или просто так попы сюда закрывают на денек-другой. Знакомимся, так сказать. – Похабный смешок.
– Ну эту, значит, точно знаешь. Имени не скажу, но на вид старая. Очень старая. Беззубая совсем. И седая, а морда как у тебя точь-в-точь. Знаешь, зря ты здесь время теряешь. Платье раздобудь – и сможешь неплохо подрабатывать: не хуже, чем она. Вы ведь будто близнецы.
– Ты, колодник, языкаст больно! Смотри, договоришься! Не поленюсь самолично пяток плетей всыпать: мне руку набивать надо – в палачи думаю податься… денег там побольше, чем у надзирателей, выходит. Так что язык свой проглоти! Молчишь? То-то!
– Молчу-молчу. Просто перепутал тебя.
– С кем это?
– Да, говорят, служит у вас тут один…
– И?
– Что «и»? Семейное дело у них: все бабы в семье этим самым подрабатывают. Не руками. Когда ты оживился при словах о шлюхах, так я и решил, что это он и есть.
Тюремщик, сплюнув, пригрозил кулаком, хотел было что-то сказать, но, не рискнув продолжать беседу с вульгарным не по сану Конфидусом, отправился дальше по коридору.
Епископ своим обычным, серьезным тоном тихо пояснил:
– Знаю я таких болтливых – если не отшить сразу и грубо, то на всю ночь треп устроит. Скучно ему одному, вот и ищет уши с языками. А разозлить его маленько не помешает – для будущего дела полезно иногда. Дан, вы там как?
– Сам не знаю, – ответил честно. – После той шутки, что вы проделали у брода, заживает на мне все быстро, только на этот раз сам не пойму, как там. Устал я… Конфидус… очень…
– Дан… я ничем не могу вам помочь. Я даже не понимаю, что вы сейчас там делаете.
– Сам не знаю… сейчас немного дух переведу – и попробую освободиться.
– Цепи порвете, что ли?!
– Перегрызу…
Епископ заворочался, и, если не обманули уши, сдавленно выругался. Наверное, обманули: не укладывается в голове, что этот почти святой человек способен на низменное сквернословие.
В силу врожденного гуманизма (осложненного воспаленным человеколюбием) местные тюремщики не стали закрывать меня в колодки. Этот агрегат, предназначенный для превращения заключенных в предмет камерного интерьера, не регулировался по высоте – мне бы пришлось стоять, опираясь на покалеченные ноги. Заплечных дел мастера поступили проще: усадили у стены и пропустили цепь ручных кандалов через загнутое кольцом ушко железного штыря, вбитого в стык кладки. Все, теперь убежать из камеры инвалиду будет несколько затруднительно.
Так они думали.
Перегрызать цепи я даже пытаться не стал – зубы у меня от всего пережитого в алмазные не превратились. Штырь тоже чересчур крепок для них… Но кое-какие варианты имелись.
Стены сырые, заплесневелые. Штырь забит меж камней давненько. Обычное железо, а значит, проржавело на совесть – условия ведь соответствующие. Нет, сломать стержень нечего и думать – коррозия не настолько разгулялась. Но, если мыслить логически, поверхность металла сейчас превратилась в труху, что не лучшим образом отразилось на его сцеплении с тюремной кладкой.
Ушко штыря неудобное – обхватить трудно. Я и не стал: начал закручивать цепь, извиваясь на гнилой соломе, будто червяк. Поначалу дело двигалось успешно, но на каком-то этапе возникли сложности: многократно перекрученная цепь начала вести себя будто лом пудовый – не хотела поддаваться. Настал момент, когда, несмотря на титанические усилия, все застопорилось на середине оборота: я был не в силах его завершить.
