Алазаев развалился в мягком кресле, вытянув ноги и откинув голову на спинку, при этом лицо его задралось вверх, как будто он хотел рассмотреть что-то на потолке. Но глаза он закрыл. Это теперь была его любимая поза. На шее рельефно выделялся вздрагивающий кадык, руки раскинуты в стороны, кажется, что он прикован к креслу, а в кисти вбиты гвозди.
На невысоком прозрачном столике со сглаженными краями, чтобы не пораниться о них, если заденешь, стоял стакан со светло-коричневой жидкостью. Рамазан, увидев его, покривился, скорчил гримасу, точно хлебнул чего-то отвратительного или наконец-то понял, как плохо может пахнуть немытое тело. Лицо его покраснело, но в комнате была полумгла, и когда Алазаев, услышав шаги, открыл глаза, оторвал затылок от спинки кресла и посмотрел на Рамазана, то почти не разглядел его лица — вместо него было какое-то темное пятно, как будто Рамазан надел маску или тоже, по примеру своего командира, намотал на голову повязку, только не белую, а серую.
— Заходи быстрее и дверь закрой.
Кондиционеры поддерживали в комнате постоянную температуру. Здесь пока было немногим прохладнее, чем за пределами дома, но солнце постепенно нагревало воздух за окнами. Причем это происходило буквально на глазах. Свет заливал пространство, как расплавленная лава. Вскоре на улице можно будет сгореть, а в комнате температура останется такой же прохладной.
Алазаев потянулся за стаканом, обхватил его двумя пальцами, взболтнул один раз, а потом выпил залпом, подождал, пока напиток провалится в желудок, и только затем выдохнул в ладонь.
Второй коктейль за утро. Так и спиться недолго. А что тут еще делать, кроме как пить да загорать.
— Я, пожалуй, последую твоим советам, — сказал он, обращаясь к Рамазану, — не буду больше пить эту гадость. Забыл, как она называется.
— Гадостью и называется. Тебе напомнить другое название?
— Не. Не надо.
— Орехов хочешь?
Алазаев на секунду задумался, к удивлению своему понял, что хочет, кивнул, но Рамазан мог и не увидеть этого жеста, и тогда Алазаев подтвердил свое согласие словами:
— Давай. Ты-то мне компанию составишь? В смысле — орехи есть тоже будешь?
— Угу.
Рамазан полез в карман халата. Зашуршал полиэтилен.
— Шелуху стряхивай в пепельницу, а не на ковер. Понял?
— Угу, — Рамазан высыпал в ладонь Алазаева горсть орехов. — Ты опять целый день проваляешься на диване, а потом, когда станет прохладнее, пойдешь купаться?
— У тебя есть другие предложения?
— Алазаев, поверь мне, старость приходит очень быстро. Ты не заметишь этого.
— К кому это ты обращаешься? — Алазаев демонстративно обвел взглядом комнату, обернулся, забрался в кресло с ногами и заглянул за его спинку, чтобы проверить, не спрятался ли там кто-нибудь, потом посмотрел на Рамазана. — Здесь только я да ты. С кем ты разговариваешь? Здесь нет никакого Алазаева.
— Прости, я отвлекся. Так вот… э-э-э… Мухамад Али, ты не заметишь, как придет старость, — его голос перестал быть монотонным, в нем появилось что-то, напоминающее раздражение, легкое или умело скрытое. — Ни за какие деньги ты не вернешь годы.
— Тебе давно пора засесть за книгу. Я ее тоже прочитаю, но не трать только на меня одного свою мудрость. Ее слишком много. Я не смогу все понять, а мои скромные способности мешают мне стать твоим учеником. Ты зря теряешь время, пробуя меня чему-то научить… Как ты думаешь, как будет воспринято появление на улицах Метхака или в его окрестностях человека с замотанной головой, спутником которого будет такая уродина, как ты, потому что без тебя, извини, я никуда не пойду.
— С пониманием. Если одеться поплоше, можно милостыню просить. Думаю, дадут.
— Они подумают, что я твой близнец, который наконец-то накопил денег, чтобы сделать себе пластическую операцию и стать похожим на человека, а не на жабу. Может, ты все же решишься сделать себе такое же лицо, как у меня. Денег хватит. На паперти просить не придется.
— Я еще не видел твоего лица.
— Посмотри мой паспорт.
— Ты сам его поизучай, а то будешь спрашивать: «Кто это?», когда пойдешь бриться и увидишь свое новое лицо.
— Успею еще.
Рамазан разговорился. Прежде он не был таким словоохотливым, вероятно это был тот момент, когда он изливал из себя слова, предназначенные для целой недели или месяца, а после он вновь замкнется, будет молчаливо сидеть возле бассейна, поглядывать на барахтающегося в воде Алазаева (он же Мухамад Али) и жмуриться от солнечных лучей.
Прозрачные шторы, сделанные, казалось, из паутины, прикрывали окна. Напиток разливался по телу, разогревая кровь. Алазаев чувствовал, как она пульсирует по венам, проталкивается сквозь тромбы, как крот, роющий нору, или шахтер, вгрызающийся в породу. Тромбы рассасывались.
Он вновь откинулся на спинку кресла, взгляд уткнулся в потолок, но он был не в сравнении менее интересен, чем ночное небо, которое Алазаев видел, когда выходил из пещеры — там, в Истабане. Тратить время на созерцание потолка просто жалко. Алазаев закрыл глаза, прислушиваясь к той музыке, которую выводила кровь в барабанных перепонках.
До недавнего времени деньги, которые у него были, казались чем-то нереальным, непонятным, а теперь, когда он наконец-то осознал, что богат, что сумел скопить состояние, позволяющее ему хорошо жить даже здесь, где понятие «богат» несколько отличается от того значения, которое придают этому слову в тех местах, где родился Алазаев и провел почти все свои годы, за исключением студенческой молодости в Москве, куда попал по разнарядке, причитающейся на его республику, так вот перед ним встала непосильная задача, как эти деньги потратить.
В доме стояла спутниковая антенна. Телевизор показывал несколько десятков каналов. Изредка Алазаев смотрел российские. Он видел разрушенную базу и своих людей.
Эта картина не вызвала у него почти никаких чувств. Он мог помочь опознать трупы, позвонить, написать, сказать, кем они были и как их звали, через интернет. Что-то шевельнулось в его душе, когда из пещеры выносили тело Малика, защемило сердце, но тут же отпустило, так быстро, что он и понять-то не успел, что же это было. Он смотрел на экран отрешенно, будто все происходящее там его не касалось. Он выбросил из своей памяти этих людей, как выбрасывают просеянный песок, из которого уже извлекли песчинки золота или никому не нужный шлак, где уже нет ни грамма металла. Впрочем, эти люди, вернее — то, из чего они состояли, были нужны земле. В качестве удобрений. Не более того.
Чуть позже он понял, почему у него защемило сердце. Задержись он всего на один день — и его обезображенное тело так же извлекли бы из-под камней, а за всем происходящим в лучшем случае наблюдала бы его душа, еще не успевшая попасть в ад. Ему повезло.
