— Тяжелая ночь, — сказал он, и Эрнст кивнул. Они сели, прислонились к стене, отгораживающей бассейн от дороги, и принялись смотреть на отъезжающих репортеров. Большинство из них так и не сомкнули глаз. Мистер Мандала критически покачал головой — столько суматохи из-за какой-то ерунды!
Эрнст щелкнул пальцами и улыбнулся.
— Мне рассказали марсианскую шутку, мистер Мандала. Как вы назовете гигантского марсианина, который мчится на вас с копьем?
— О черт, Эрнст! — вздохнул мистер Мандала. — Я назову его «сэр». Этому анекдоту сто лет. — Он зевнул, потянулся и задумчиво произнес: — Казалось бы, должны появиться новые… А все, что я слышал, были с бородой. Только вместо католиков или евреев — марсиане.
— И я заметил, мистер Мандала, — поддакнул Эрнст.
Мистер Мандала встал.
— Пожалуй, лучше идти спать, — посоветовал он. — Вечером эта орава может вернуться. Не понимаю зачем… Знаешь, что я думаю, Эрнст? Что через полгода о марсианах никто и не вспомнит. Их появление ни для кого ничего не меняет.
— Вы меня простите, мистер Мандала, — кротко сказал Эрнст, — но я не могу с вами согласиться. Для некоторых людей это меняет очень многое. Это чертовски многое меняет для меня.
Роберт Силверберг
КАК ХОРОШО В ВАШЕМ ОБЩЕСТВЕ
Он был единственным пассажиром на борту корабля, единственным человеком внутри изящного цилиндра, со скоростью десять тысяч миль в секунду удаляющегося от Мира Бредли. И все же его сопровождали жена, отец, дочь, сын и другие — Овидий и Хемингуэй, Платон и Шекспир, Гете и Аттила, и Александр Великий. И старый друг Хуан, человек, который разделял его мечты, который был с ним с самого начала и почти до самого конца.
Кубики с матрицами близких и знаменитостей.
Шел третий час полета. Возбуждение после неистового бегства постепенно спадало, он принял душ, переоделся. Пот и грязь от дикой гонки через потайной туннель исчезли, не оставив и следа, но в памяти наверняка еще надолго сохранятся и гнилостный запах подземелья, и неподдающиеся запоры ворот, и топот штурмовиков за спиной. Однако ворота открылись, корабль был на месте, и он спасся. Спасся.
Поставлю-ка я матрицы…
Приемный паз был рассчитан одновременно на шесть кубиков. Он взял первые попавшиеся, вложил их на место, включил. Затем прошел в корабельный сад. Экраны и динамики располагались по всему кораблю. На одном из экранов расцвел полный, чисто выбритый, крупноносый человек в тоге.
— Ах какой очаровательный сад! Я обожаю растения! У вас настоящий дар к выращиванию!
— Все растет само по себе. Вы, должно быть…
— Публий Овидий Назон.
— Токас Войтленд. Бывший президент Мира Бредли. Ныне в изгнании, надо полагать. Военный переворот.
— Примите мои соболезнования. Трагично! Трагично!
— Счастье, что я сумел спастись. Вернуться, наверное, никогда не удастся. За мою голову скорее всего уже назначили цену.
— О, я сполна изведал горечь разлуки с родиной… Вы с супругой?
— Я здесь, — отозвалась Лидия. — Том, пожалуйста, познакомь меня с мистером Назоном.
— Взять жену не хватило времени, — сказал Войтленд. — Но по крайней мере я захватил ее матрицу.
Лидия выглядела великолепно; золотисто-каштановые волосы, пожалуй, чуть темнее, чем в действительности, но в остальном — идеальная копия. Он записал ее два года назад. Лицо жены было безмятежно: на нем еще не запечатлелись следы недавних волнений.
— Не «мистер Назон», дорогая. Овидий. Поэт Овидий.
— Прости… Почему ты выбрал его?
— Потому что он культурный и обходительный человек. И понимает, что такое изгнание.
— Десять лет у Черного моря, — тихо проговорил Овидий. — Моя супруга осталась в Риме, чтобы управлять делами и ходатайствовать…
— А моя осталась на Мире Бредли, — сказал Войтленд. — Вместе с…
— Ты что там говоришь об изгнании? — перебила Лидия. — Что произошло?
Он начал рассказывать про Макаллистера и хунту. Два года назад, делая запись, он не объяснил ей, зачем хочет сделать ее кубик. Он уже тогда видел признаки надвигающегося путча. Она — нет.
Пока Войтленд говорил, засветился экран между Овидием и Лидией, и возникло изборожденное морщинами, загрубевшее лицо Хуана. Двадцать лет назад они вместе писали конституцию Мира Бредли…
— Итак, это случилось, — сразу понял Хуан. — Что ж, мы оба знали, что так и будет. Многих они убили?
— Неизвестно. Я убежал, как только… — Он осекся. — Переворот был совершен безупречно. Ты все еще там. Наверное, в подполье, организуешь сопротивление. А я… а я…
Огненные иглы пронзили его мозг.
А я убежал.
Ожили и остальные экраны. На четвертом — кто-то в белом одеянии, с добрыми глазами, темноволосый, курчавый. Войтленд узнал в нем Платона. На пятом, без сомнения, Шекспир; создатели кубика слепили его по образу и подобию известного портрета: высокий лоб, длинные волосы, поджатые насмешливые губы. На шестом — какой-то маленький, демонического вида человек. Аттила? Все разговаривали, представлялись ему и друг другу.
Из какофонии звуков донесся голос Лидии:
— Куда ты направляешься, Том?
— К Ригелю-19. Пережду там. Когда все началось, другого выхода не оставалось. Только добраться до корабля и…
— Так далеко… Ты летишь один?
— У меня есть ты, правда? И Марк, и Линкс, и Хуан, и отец, и все остальные.
— Но ведь это лишь кубики, больше ничего.
— Что ж, придется довольствоваться, — сказал Войтленд.
Внезапно благоухание сада стало его душить. Он вышел через дверь в смотровой салон, где в широком иллюминаторе открывалось черное великолепие космоса. Здесь тоже были экраны. Хуан и Аттила быстро нашли общий язык; Платон и Овидий препирались; Шекспир задумчиво молчал; Лидия с беспокойством смотрела на мужа. А он смотрел на россыпь звезд.
— Которая из них — наш мир? — спросила Лидия.
— Вот эта, — показал он.
— Такая маленькая… Так далеко…
— Я лечу только несколько часов. Она станет еще меньше.
У него не было времени на поиски. Когда раздался сигнал тревоги, члены его семьи находились кто где — Лидия и Линкс отдыхали у Южного Полярного моря, Марк был в археологической экспедиции на Западном плато. Интеграторная сеть сообщила о возникновении «ситуации С» — оставить планету в течение девяноста минут или принять смерть. Войска хунты достигли столицы и осадили дворец. Спасательный корабль находился наготове в подземном ангаре. Связаться с Хуаном не удалось. Шестьдесят из драгоценных девяноста минут ушли на бесплодные попытки разыскать друзей. Он взошел на корабль, когда над головой уже свистели пули. И взлетел. Один. С ним были только кубики.
