пожал крутыми плечищами. Вопреки ожиданиям, он был усохший: без доспеха, без оружия, меньше обычного. Я никогда раньше не видел, чтобы Уот Усутаакы настолько усыхал. В раздвоенной от локтя руке – пара пузатых бурдюков-здоровяков, пара кубков-чоронов, выточенных из черного блестящего камня. И как он ухитряется все это добро держать, не выронить?
– Эсех, – буркнул Уот. – Брат.
– Что Эсех? Мы ждем Эсеха?
– Мертвых не ждут.
– Мертвых?! Ты что, рехнулся?
– Люблю, – объяснил Уот. – Очень.
От его объяснений у меня помутился рассудок. Адьярай вдруг стал очень похож на Нюргуна. Две косматых брови над единственным глазом сошлись в грозовую тучу. Из глаза потекло: слеза за слезой. На переносице слёзы сворачивали по очереди – вправо, влево, стекая на крылья покрасневшего носа.
– Я его люблю, Эсеха. Нет, я его любил. Мертвых не любят, да?
– Любят, – возразил я, холодея от страшной догадки.
– Нет, не любят.
– Еще как любят! Почему нет?
– Мертвых не любят. Мертвых помнят. Помянем?
2. Брат за брата не ответчик
– Не ответчик. Понял?
– Что не ответчик? Кто не ответчик?
– Брат за брата не ответчик. Теперь понял?
Ничего я не понял. Просто кивнул, и всё.
Уот доверху наполнил чороны кумысом. Пена хлынула через край. Наливал адьярай стоя: сгорбился, навис над столом. Утес горя над морем печали. И откуда в моей голове такие слова? Должно быть, комната подсказывает. Скоро стану дедушкой Сэркеном, завью язык стружкой. Кстати, где дедушка? И что значит: «Брат за брата не ответчик»?
О чем ты думаешь, болван! Уот брата помянуть явился, честь тебе, слабаку, оказал, а Юрюну Уолану всякая ерунда в голову лезет. Стыдись!
– Когда умер твой брат, Уот? От чего?
Хотел я спросить – от кого? – и прикусил язык. Захочет, сам расскажет.
– Сестра, – невпопад ответил Уот.
Осторожно, чтобы не взбесить, я поправил:
– Брат. Брат Эсех Харбыр.
– Сестра. Куо Чамчай видела, спасала.
– Не спасла?!
– Не смогла. Помянем.
– Помянем, – я тоже встал. Боясь расплескать, взял полный чорон. – Твой брат…
Обычное дело: как глупости болтать, так язык впереди ума бегом бежит. А как мертвеца похвалить, хорошее вспомнить – стою столбом, губы кусаю. Что мне вспоминать? Как Эсехова тень на Нюргуновы сани мочилась? Как щенок в моего брата камни кидал? Как из-за его волчьего норова мы чуть друг другу глотки не перегрызли? «Он не кричал, – издалека, из времен, которые мне-нынешнему уже казались седым прошлым, напомнил мастер Кытай. – В Кузне, во время перековки. Зубами скрипел. Кряхтел, сипел, а молчал. В первый раз такое…» Спасибо, кузнец, без тебя я бы не справился.
– Он был храбрецом, Уот. Твой брат был отчаянным храбрецом.
Врать не умею. А это правда. Правду я говорю, не краснея.
– Храбрец, да. Самый храбрый!
Одним могучим глотком Уот осушил кубок. Я последовал примеру адьярая, спеша залить выпивкой похвалу Эсеху Харбыру. О мертвых, сказал однажды мой отец, либо хорошо, либо ничего. Вот, пью, и ничего. Кумыс только крепок на диво. Выдержанный? Или застоялся? Да ну, чепуха. У Уота? Кумыс? Застоялся?! Опять ерунда в башку шибает. Залпом я выхлебал чорон до дна, и меня сразу повело. Кумыс заметно горчил. На поминках горечь – самое оно.
Не на свадьбе гуляем.
Уот поднял табурет, установил, грузно опустился сверху. Против ожидания, табурет под адьяраем даже не скрипнул. Крепкая вещь, на совесть делали. Я присел напротив, на ложе, и Уот вновь наполнил чороны. Почему я не в плену? Почему Уот со мной, вором-ворюгой, кумыс пьет, брата поминает – вместо того чтоб посадить Юрюна Уолана в подвал, на цепь? Больше помянуть не с кем? И не спросишь ведь: у Уота горе, а тут я с распросами…
– Он хотел. Всегда хотел, очень, – Уот закряхтел, подбирая слова. Он будто тащил утес на вершину горы, по узкой извилистой тропке. – Первым быть хотел. Самым первым. Самым лучшим. Нюргуном быть хотел [99]. Все, больше не хочет. Ыый-ыыйбын…
Второй чорон пошел легче. Ну да, знаю. Третий пойдет еще легче. Четвертый… В итоге я напьюсь. Ну и напьюсь. А что прикажете делать?
– Не уродился он, – Уот накрыл кубок ладонями, взгромоздил сверху щетинистый побородок. По-моему, он смотрел на меня, а видел Эсеха. – Ста́тью не вышел. Переживал очень. Ночами плакал. Думал, никто не слышит…
– В смысле, ростом?
Уот моргнул раз, другой. Под его взглядом я чувствовал себя молокососом, сопливым несмышленышем. Я не знал, что такого в моем вопросе, но трижды пожалел, что спросил.
– На меня глянь, да? – предложил адьярай.
– Ну, гляжу.
Я уставился на Уота, словно решил провертеть в нем дыру.
– Теперь Эсеха вспомни. Вспомнил?
– Ну, вспомнил.
– И что?
– Ты больше.
– И всё?
– Усохший или в доспехе, ты гораздо больше. Это, наверное, из-за возраста. Эсех еще не вырос как следует.
«Войдет в года, подрастет,» – чуть не брякнул я.
– Эх, ты! – Уот дернул углом рта. – Я думал, ты умный, кэр-буу! Ну да, ты ж не адьярай… Эсех знаешь как огорчался? Твердил: «Разве я адьярай?!» Спрашивал: «В кого я такой?» Две руки, две ноги, два глаза… Урод, да? Мы его утешали: я, сестра, братья… Мама утешала. Папа утешал, когда просыпался. Любили его, да. Он в Кузне вас увидел, до меня докопался: «Я что, из них? Из этих? Не родной? Приемыш?!» Я ему: «Родной! Родней не бывает!» Не поверил. Я ему: «Брат! Люблю!» А он не верит…
Уот понурился и надолго замолчал. Я тоже молчал. В памяти эхом гремели слова дедушки Сэркена: «Я хотел рассказать о гордом мальчишке! О щенке, который родился среди матерых волков! Глупом, отважном, тщеславном щенке! Он так завидовал братьям-волкам, так хотел сделаться вожаком, что разорвался натрое! Три тени вместо трех душ! Думаешь, его убил твой брат? Его убила ревность! Зависть! Гордыня!..»
Дедушка говорил об Эсехе! Три тени – ну конечно, об Эсехе! «…его убил твой брат? Его убила ревность!» Кто из моих братьев прикончил Эсеха Харбыра? Мюльдюн-бёгё? Нюргун? Пожалуй, Мюльдюн – он с виду тихоня, а на деле вспыльчивый, в гневе себя не помнит.
Как же я раньше-то не сообразил?
А вам бы на моем месте соображалось? Схватиться с Уотом, огрести по первое число, свалиться без памяти, нахлебаться кумысу на голодный желудок… Нравится? Способствует здравому смыслу? Еще и жрать хочется – прямо абытай-халахай! Живот к спине присох. Закуской Уот не озаботился, а попросить я стесняюсь. Адьярай горюет, а Юрюну Уолану, значит, и дела нет – лишь бы брюхо набить? Нет уж, мы потерпим…
В животе протестующе забурчало. Уот понял это по-своему, потянулся к бурдюку, но я опередил его. Вспомнил поминальную
