Александр Шакилов - Мы - сталкеры. Загадки Зоны (сборник)

Аня послушалась и сама себе удивилась.

Всю жизнь она училась контролировать свой темперамент. Казавшаяся такой спокойной, выдержанной и хладнокровной (снайпер все-таки, боевик), Аня-Змея на самом деле обладала очень быстрыми реакциями и крайне независимым характером. Даже армейская дисциплина не приучила ее беспрекословно повиноваться приказам.

А тут – будто отключили привычную Аню и включили другую, забитую и покорную.

Она встала спиной к решетке, уперлась, слушая команду, в стену руками.

В спину ударила струя обжигающе-холодной воды. Аня взвизгнула, попробовала увернуться, но струя снова настигла ее, сдирая кожу. Такое ощущение, что засунули в пескоструйную машину. Аня уворачивалась, прикрывала чувствительную грудь и живот, и при этом не могла даже разозлиться.

И не могла испугаться своего состояния.

«Мне же должно быть жутко, – убеждала себя Аня, дрожа на кафельном полу душевой, – и от того, что происходит, и от того, что эмоций нет. И способности соображать нет. Давай, Змея, давай, думай, соображай, а то сдохнешь тут. Никто тебе, кроме тебя самой, не поможет. Димка помог бы, но он – неизвестно где, может, за стенкой».

Холодная вода, кажется, постепенно выбивала дурь.

Когда Аню выволокли из душевой и сунули ветхое, колючее полотенце, она уже почти могла думать. И только страха по-прежнему не испытывала. Если бы хотели убить – убили бы сразу, доза дряни в «винишке», которым Наган с Капустой, сволочи, угостили, была бы больше. Почему они так сделали? А по приказу, скорее всего. Приказали – и отравили. У Нагана отродясь совести не было, у Капусты, продажной суки, тем более.

В аналитики, хотя и приписала себе эту профессию, Анна никогда не рвалась.

И ее куда больше интересовал вопрос, что будет дальше, чем вопрос, почему так получилось. Толку переживать о произошедшем?

Ей выдали ночную рубашку, ситцевую, застиранную, со слишком широким воротом, который приходилось придерживать, чтобы грудь не вываливалась, и вообще – не по размеру. Ночнушка предназначалась для женщины на голову ниже и в три раза толще… Дали и халат, байковый, серый, безразмерный. Аня замоталась в него так, что полы зашли за спину и перевязала веревочкой, заменяющей пояс. Полы едва прикрывали колени, а рукава оказались длинны, и Аня их закатала. Наряд дополнили шлепки.

Длинным, лишенным окон коридором Аню под конвоем привели к безликой железной двери и втолкнули в камеру.

Здесь тоже не было окон, лишь тусклая, ватт на сорок, лампочка без абажура освещала скудную обстановку комнатки. Десять квадратных метров, две койки – без белья, матрасы обшиты скользким коричневым дерматином, подушек нет, в ногах – скатанное шерстяное одеяло – толчок без сидушки в углу. Умывальник – крохотный, как в поезде. На одной из кроватей сидела, сложив руки на коленях, тощая женщина с обритой налысо головой.

Аня машинально коснулась своих волос.

Женщина, кажется, не замечала ее, смотрела перед собой и покачивалась из стороны в сторону в такт дыханию.

И вот тут Аню накрыло волной ужаса. Психушка. Ее заперли в дурке!

Она кинулась к двери и замолотила по ней кулаками:

– Выпустите! Я хочу поговорить с врачом! Выпустите меня!

Она надеялась хоть на какой-то ответ, но его не последовало. Болели разбитые руки. Аня сползла по двери, скорчилась на полу и зарыдала. Она не боялась войны, не боялась смерти, к тюремному заключению относилась без ужаса, но психушка… Так вот почему не было эмоций, вот откуда заторможенность – Аню накачали. И теперь она останется здесь до конца жизни. Будет глотать таблетки, улыбаться и пускать слюни. Лучше уж сдохнуть!

– Выпустите, суки! – заорала Аня.

– Помолчи.

Аня обернулась рывком – она успела забыть про безучастную соседку. Позу женщина не переменила, только смотрела теперь не перед собой, а на Аню.

– Помолчи, не придут они. Им все равно.

Соседке могло быть как сорок пять, так и тридцать лет – заключение не красит. Глубокая морщина пролегла между широкими, неаккуратными бровями, щеки немного обвисли, и обозначились носогубные складки, губы будто высохли – потрескавшиеся, бескровные. Вся она была выцветшая, бледная, даже радужки глаз казались прозрачными.

– Вы давно здесь? – Аня поднялась с пола и села рядом с соседкой. – Меня Аня зовут, а вас?

– Меня зовут сто тридцать пятая.

От этого спокойного, невыразительного голоса Ане стало совсем тошно. Повеситься, что ли, удавиться поясом халата, пока не поздно? Но суицид – выход слабых.

– А по имени?

– Не помню. Меня зовут сто тридцать пятая. Тебе тоже скажут номер.

– Меня зовут Аня, – она подумала и накрыла сухую и прохладную руку соседки своей ладонью, – вы давно здесь? Что с вами делают? Какой диагноз?

– Диагноз? Диагноз… Не знаю. Давно. Не помню, сколько.

– Что они с вами делают? – в отчаяние повторила Аня. – Что?!

– Испытывают. Это – исследовательский центр. А мы – подопытные. Я – подопытная сто тридцать пять. Тебе тоже скажут номер. Я здесь давно.

Аня почувствовала, как из глаз покатились слезы. Ладно, «исследовательский центр» и подопытную можно списать на психическое заболевание соседки… но что-то было в ней, заставляющее если не верить, то прислушаться: не вела себя сто тридцать пятая как псих, а казалась просто сломленным, раздавленным человеком.

– Что за опыты? Расскажите мне, пожалуйста, прошу вас!

Сто тридцать пятая улыбнулась, вытащила руку из Аниной и потянулась к вороту халата. Рывок – и обнажилась грудь. Выступающие ключицы, выпирающие ребра – соседка была истощена. Но самое страшное – тело ее от шеи до пупка было покрыто сложной сеткой шрамов, подобных которым Аня еще не видела.

Соседка сидела полуголая, ничуть не смущаясь, и Аня могла внимательно рассмотреть ее уродство.

Будто ожоги – свежие, едва зарубцевавшиеся, но что это за проступающая черная сетка? Сосуды так окрасились? Бред, этого не может быть. И несколько страшных круглых рубцов, похожих на след от гигантской пиявки.

– Что это? – спросила Аня.

– Опыты. Исследования. Тебе расскажут.

В двери с протяжным скрипом сдвинули засов. Аня развернулась и приготовилась драться.

Поддерживая друг друга, пошатываясь, как хорошо поддатые приятели, человек и мутант побрели в лес. У Дыма кружилась голова, ноги слушались еле-еле, но рассудок был ясным, и он с удовольствием отмечал, что опавшая хвоя скрывает следы.