Мои ноги сами ведут меня к гигантской картине, заполненной героями, вовлеченными в поток, движущийся к двум фигурам, которые расположены в центре: Христу и Богоматери, окруженным божественным светом.
Но что-то здесь не так.
Кто-то изуродовал эту картину.
Лица каждого из персонажей как будто порезаны бритвой. Вандалы особенно сильно надругались над изображением Христа, раскромсав его на мелкие куски.
Если это сделал сумасшедший, то очень педантичный сумасшедший, потому что он не упустил ни одной фигуры. Даже у юных ангелов с детскими лицами вырезаны глаза.
Я оборачиваюсь, чтобы спросить у Альберто, кто сотворил это надругательство, но что-то вдруг происходит со мной.
Меня поражает чудовищное чувство, будто некая рука вытаскивает из меня все внутренности. Пульсирующая, невыносимая боль. Упав на колени, я кричу. Что-то ударяет меня по затылку, будто электрическим бичом. Я падаю ничком, ударяясь лбом о пол. Колючее ледяное чувство поражает меня. Какие-то голоса проплывают мимо, но никто не приходит на помощь, никто не желает помочь мне подняться.
Я чувствую, как из моего рта вылетают слова «На помощь», но все напрасно.
Музыка вокруг меня становится мрачной, скрипучей. Мелодия ползет медленно, как змея.
«Алессия!!!» — кричу я, но только мысленно, потому что мой голос, дыхание, больше не выходит из моих заледеневших легких.
На секунду мне кажется, что я вижу ее лицо, склоненное надо мной, но оно меняет очертания, а потом и вовсе теряет их, становясь чем-то белым, нечетким; голоса сливаются в журчание, как поток воды, текущий по темной пещере.
Они бросили меня умирать, они бросили меня умирать, прямо на полу — тело мое становится все более холодным, все более твердым…
Когда я открываю глаза в следующий раз, то вместо роскошного зала вижу перед собой длинный туннель. Он заполнен чем-то похожим на молоко или на мутную белую воду. Или на густой дым. Его поверхность в постоянном движении. Это очень длинный туннель.
Я поднимаюсь с невероятной, абсурдной легкостью.
Кажется, что туннель расширяется мне навстречу, чтобы помочь устоять на ногах. Если, конечно, это называется «стоять на ногах», потому что мне, скорее, кажется, что я лечу или подвешен в воздухе. Я не делаю никаких шагов, но при этом перемещаюсь в пространстве. Я вытягиваю руку. Кажется, что ее обволакивает белое сияние, оставляющее блестящий след. Я двигаюсь вглубь туннеля, и там, вдали, виден его конец.
Но в этом тумане видимость очень плохая. На секунду мне кажется, будто в глубине туннеля я замечаю какую-то фигуру. Но, наверное, это всего лишь игра лучей света?
Я продолжаю двигаться, и теперь мне кажется, будто бы я не просто лечу вперед, а воспаряю вверх. Мое тело отдается на волю течения, голова и ноги — позади туловища, как будто меня поднимает гигантская рука.
Внутри меня все усиливается чувство тошноты, словно некая ядовитая жидкость постепенно наполняет меня. Я то теряю сознание, то снова прихожу в него, а очертания странной фигуры тоже становятся то более ясными, то снова нечетким, словно мерцая.
А потом меня настигает звук голоса, громкий и властный, как будто кто-то включил радио и случайно прокрутил звук на максимум.
— КТО ИЩЕТ ПАТРИАРХА?
Голос исходит от странного существа в конце туннеля. У него худые и очень длинные руки и гладкое, светящееся тело.
Что-то в нем напоминает мне крылатое существо, которое напало на Егора Битку на чердаке Торриты Тиберины, а что-то — несчастного Грегора Самсу. В то же время, несмотря на сияние, которое мешает хорошенько разглядеть его очертания, существо, стоящее передо мной, кажется и чем-то совершенно другим.
Тошнота все увеличивается, а следовательно — и боль в висках. Меня бы давно уже вырвало, если бы внутри тела было хоть что-то съестное.
Существо в глубине туннеля, кажется, прочитало мои мысли. Его голос становится саркастическим:
— Сколько времени ты уже не ел? Сколько не пил?
Я качаю головой, или, во всяком случае, пытаюсь это сделать, но не могу, как будто я запутался в паутине или в вязкой жидкости. Моя голова поворачивается медленно, очень медленно.
— Тебе нравится мой праздник?
Я не решаюсь ответить.
— Тебе нравится Алессия?
Мне хочется сказать ему: «Не упоминай ее имени. Оставь ее в покое». Но с моих губ не слетает ни единого слова. По моему мозгу проходит волна грусти. Это не моя грусть. Она исходит от существа, которое стоит передо мной и которое мне по-прежнему не дает разглядеть переливчатое сияние, окутывающее его.
— Ваш мир был красивым. Она мог бы длиться и по сей день.
Перед моими глазами возникает образ океана. Этот образ настолько реален, что у меня перехватывает дыхание от страха, что я сейчас упаду в воду, которая окружает меня.
Подводный гейзер, огромный пузырь воздуха, поднимает меня вверх. В небо, голубое, как та планета, которую я не видел вот уже двадцать лет.
— Земля была раем. Если бы мы только могли это понять.
Венеция, со своими красными крышами и высохшими каналами, — в сотне метров подо мной. Снег покрывает все пространство за пределами города. Венеция — как рубец на этом теле, остров в белизне, ослепляющей почти так же сильно, как голубизна неба.
— Ваш древний Бог говорил, что он послал вам знак, чтобы засвидетельствовать свой мир с людьми.[92]
Гигантская радуга поднимается на западе, простираясь к востоку на десятки миль.
— Но знак, который я посылаю вам, — куда более велик.
Мой полет вдруг прекращается, и я повисаю в воздухе. Мой взгляд направляется — или направлен кем-то — к странному острову почти идеально квадратной формы, который возвышается над кромкой снега, как древняя крепость.
Остров непонятным образом так ярко освещен, как будто это от него самого исходит ослепляющий, абсолютный свет. Остров вибрирует от света, словно подает сигнал.
— Приходи навестить меня, человек. Приходи навестить меня. Я жду тебя на острове мертвых…
Неожиданно я падаю с этой высоты. Я барахтаюсь, двигая руками, ногами, но все равно низвергаюсь на землю…
Удара не происходит.
Не происходит.
Я думал, что умру. Что разобьюсь на куски, превращусь в кашу.
А вместо этого я открываю глаза и вижу старый пол из деревянных досок.
С трудом пытаюсь разглядеть предметы. Длинный ряд досок. Разорванный угол грязной шторы, когда-то, наверное, белой, но теперь темно-серой.
