Снегопад разошёлся не на шутку, и сквозь него поначалу трудно что-то увидеть, но вот я различаю фигуру Пита на крыльце его дома. В голове у меня звучит приказание президента Сноу: «Убеди прежде всего меня!» И я знаю, что должна это сделать.
Изображаю на лице сияющую улыбку и иду к Питу. Затем, как бы не в силах терпеть ни секунды, перехожу на бег. Он подхватывает меня и кружит, и вдруг поскальзывается — он ешё не очень хорошо владеет своим протезом — и мы падаем в снег: он внизу, я вверху. И тут мы целуемся — впервые за несколько месяцев. И хотя поцелуй и вышел сумбурный — всё смешалось в кучу: и мех, и снежные хлопья, и губная помада — но я всё равно чувствую: на Пита, как обычно, можно положиться, он всегда всё делает основательно. Знаю: я не одна. Даже при том, какую боль я ему причинила, он не подведёт меня перед камерами, не подставит меня неискренним поцелуем. Он по-прежнему заботится обо мне, точно так же, как поступал на арене. Почему-то при этой мысли хочется плакать. Но я не подаю вида, поднимаю его на ноги, беру под локоть, и мы бодро отправляемся в путь.
Остаток дня сливается в один поток событий: мы прибываем на станцию, все прощаются, поезд трогается… Вся старая банда в полном сборе: мы с Питом, Эффи и Хеймитч, Цинна и Порция, стилист Пита, — обедаем все вместе, еда потрясающая, но что мы ели — не помню. Потом я, в пижаме и роскошном халате сижу в своих шикарных апартаментах и жду, когда остальные отправятся на боковую. Уверена: Хеймитч ещё долго не уляжется, он не любит спать, когда темно.
Когда наступает тишина, я влезаю в тапки и неслышно крадусь к его двери. Стучусь раз, второй, третий… Наконец, он открывает, на лице — хмурая гримаса, будто заранее уверен, что я несу дурные вести.
— Чего тебе? — От него так разит перегаром, что я чуть не сваливаюсь сама, как пьяная.
— Мне нужно с тобой поговорить, — шепчу я.
— Прям сейчас? — Я киваю. — Надеюсь, у тебя хорошие вести. — Он ждёт, но у меня такое чувство, что каждое слово в этом капитолийском экспрессе записывается. — Ну? — рявкает Хеймитч.
Поезд начинает тормозить, и на какую-то секунду меня охватывает паника: воображаю, что президент Сноу наблюдает за мной, и ему, конечно, не нравится, что я собираюсь довериться Хеймитчу, поэтому он решил убрать меня прямо сейчас. На самом деле мы просто останавливаемся заправиться.
— В поезде так душно, — говорю.
Фраза невинная, но у Хеймитча понимающе сужаются глаза:
— Тебе надо проветриться.
Он протискивается мимо меня и направляется по коридору в конец вагона, к двери. С трудом, но всё же открывает её, и в лицо нам бьёт снежный заряд. Хеймитч вываливается из вагона прямо на землю.
Служительница-капитолийка торопится на помощь, но Хеймитч отмахивается от неё и, пошатываясь, поднимается на ноги.
— Я только на минутку. Хочу глотнуть свежего воздуха, — добродушно говорит он.
— Извините, — говорю, — он пьян. Я займусь им.
И спрыгиваю вниз. В мокрых от снега тапках бреду вслед за Хеймитчем. Он заводит меня за последний вагон — здесь нас точно никто не подслушает — и поворачивается ко мне.
— Ну, что?
И я рассказываю ему всё: о визите президента, о Гейле, о том, что всем нам конец, если я не справлюсь со своей задачей.
Он трезвеет, его лицо в свете красных хвостовых огней кажется старше.
— Значит, ты должна справиться.
— Если бы ты только помог мне пережить эту поездку… — начинаю я, но он обрывает:
— Нет, Кэтнисс, дело не только в этой поездке.
— А в чём ещё?
— Даже если ты выпутаешься на этот раз, через несколько месяцев они нас призовут на следующие Игры. Ты и Пит будете теперь наставниками, и так каждый год. И каждый год они будут совать свой нос в ваши любовные дела и всю страну посвящать в подробности вашей частной жизни, и тебе больше ничего, совсем ничего не останется, как жить долго и счастливо с этим парнем.
Меня как громом поражает. Значит, я никогда не смогла бы быть вместе с Гейлом, даже если б захотела! И мне никогда не позволят жить одной — этот роман с Питом будет длиться до конца моих дней. Такова воля Капитолия. Ну, поскольку мне только шестнадцать, может, меня не будут трогать ещё несколько лет и дадут пожить вместе с мамой и сестрой. А потом… потом…
— Ты поняла, что я хочу сказать? — с нажимом говорит Хеймитч.
Киваю. Он имеет в виду, что у меня нет выбора, если я хочу, чтобы мои близкие и я сама оставались в живых. Я должна буду выйти замуж за Пита.
Обратно в свой вагон мы плетёмся, прикусив языки. В коридоре напротив моей двери Хеймитч похлопывает меня по плечу:
— Знаешь, ведь с тобой могло бы случиться кое-что и похуже. — И уходит в своё купе, забрав с собой перегарную вонь.
Войдя к себе, стаскиваю мокрые тапочки, халат и пижаму. В комоде есть ещё, но я заползаю под одеяло в одном нижнем белье. Потом долго лежу, уставившись глазами в темноту и обдумывая разговор с Хеймитчем. Всё, что он сказал — правда: и ожидания Капитолия, и моё будущее с Питом… всё, вплоть до самого последнего комметария. Действительно, на мою голову могло бы свалиться кое-что похуже, чем Питер. Не в этом суть. Или всё же в этом?
Одна из наших немногочисленных свобод в Дистрикте 12 — это возможность вступать в брак с кем пожелаешь или не вступать вообще. А теперь меня лишили и этого права. Интересно, станет ли президент Сноу настаивать на том, чтобы мы завели детей? Если у нас появятся дети, то их удел — Жатва. Вот все обалдеют, если жребий выпадет ребёнку не только одного, но сразу двух победителей! А почему нет? Такое случалось, и не раз — дети победителей оказывались на арене. Подобные происшествия всегда вызывали взрыв напряжённого интереса и порождали разговоры о том, что над этой семьёй довлеет злой рок. Вот только… происходит это чересчур часто, чтобы быть просто неудачным стечением обстоятельств. Гейл так вообще уверен, что Капитолий устраивает подобные трюки специально, занимается подтасовкой, чтобы придать потехе побольше драматизма. Ну а поскольку я — ходячая головная боль Капитолия, то моим детям арены не миновать.
Вот взять Хеймитча: неженатый, бездетный, находящий спасение от действительности в выпивке. Когда-то, до того, как он так опустился, за него любая бы пошла! Но нет, он выбрал одиночество. Даже не одиночество — это слово звучит слишком мягко. Я бы сказала, он приговорил себя к одиночному заключению. Наверно, потому, что, пережив Игры, решил: такая жизнь — лучше, чем альтернатива видеть на арене своих детей. Я сама почувствовала ужас этой альтернативы, когда жребий пал на Прим и она шла к подиуму, как на казнь. Но поскольку я её сестра, то смогла занять её место, а вот для нашей матери такой возможности не существовало.
