Выскочив из Бутылочного Горла, Мотл бросил машину вправо, как раз туда, куда ехать было нельзя – там был затяжной спуск к оврагам, и этот относительно пологий склон колонисты заминировали давно и тщательно.
Машину швырнуло. Раз, другой, третий…
Сергеев, прилипший к холодному, как смерть, металлу кабины, отчаянно застучал по ней ладонью. Матвей, очевидно, сообразил, что едет не туда, и «хувер», проскочив по краю отвала из битого кирпича и прочего мусора, опять скатился влево, на остатки шоссе. Снежное облако вилось за ними, винты взбивали воздух в пену.
– Стой! – закричал Сергеев и снова заколотил по кабине, не чувствуя боли в окоченевшей руке. – Стой! Хватит!
Обороты тягового винта упали, запели тоном ниже нагнетающие моторы, «хуверкрафт» присел на расползшуюся «юбку», словно толстуха в неуклюжем книксене, вильнул корпусом и остановился.
Михаил вскочил, закрутил головой и, спрыгнув с корпуса судна, пробежал несколько шагов назад.
– Молчун! – закричал он отчаянно, и эхо забилось между полуобрушенными стенами, между трупами домов и пустыми оболочками магазинов. – Молчун! Где ты?!
Молчуна не было.
Сергеев был уверен, что тот был на «юбке», когда они проскочили взорванную баррикаду. Он потерял парня из виду в тот момент, когда их мотыляло по гребню над минным полем, и не видел потом, пока они скатились на шоссе. Три минуты? Три с половиной?
Он метнулся обратно к «хуверу» и нос к носу столкнулся с лезущим наружу Мотлом.
– Молчун? – спросил Сергеев сдавленным голосом. – Где Молчун?
– Как где? – удивился Матвей. – Он же с тобой? Снаружи?
Вадик обежал судно с другой стороны и, взобравшись на кучу строительного мусора, замер у развороченной стены, оглядывая окрестности.
В ответ на взгляд Сергеева он только покачал головой.
Матвей, тяжело дыша, спрыгнул на снег, и корка, хрустнув, просела под его ногами.
– Когда он слетел?
– Заводи, – проскрипел Сергеев, чувствуя, что тяжелая черная злоба переполняет его.
Молчун. Друг. Сын, которого никогда не было. Самый близкий человек.
– Перестань даже думать об этом! – сказал Матвей резко и полез обратно в кабину.
Вадим спустился вниз, то и дело оскальзываясь на крутом склоне.
– Я – справа! Ты – слева! – скомандовал Михаил, и они трусцой побежали назад, по собственным следам.
За ними, словно огромный паук, пополз гудящий винтами «хуверкрафт».
Над зданиями в конце квартала в промерзший воздух поднимался черный дым разгоравшегося пожара.
– Только не оставь меня! – повторял Сергеев про себя снова и снова, как заклинание. Он тяжело дышал, и воздух, вырывающийся из его легких при беге, выпадал белым инеем на воротнике куртки. – Я прошу тебя, мальчик мой, я очень тебя прошу – только не оставь меня одного!
С реки дунуло и по склонам побежали языки поземки. Ветер засвистел в развалинах, завыл на чердаках. В серой полумгле, заполнившей горизонт, клубилась надвигающаяся с востока вьюга.
Михаил остановился и попытался восстановить дыхание, но от этого только мучительно всхлипнул и зажмурился изо всех сил, так, что перед глазами запрыгали цветные звездочки.
Они стояли на открытом всем ветрам перекрестке: двое вооруженных людей и массивная машина. Город был пуст или хотел казаться таким. В городе пахло смертью и пожаром. Поземка облизывала кучи битого кирпича и с разбегу влетала в выбитые двери домов.
Молчуна не было. Все это выглядело так, будто его не было никогда. Но Сергеев знал, что все оставляют следы. Только бы Молчун был жив! Только бы был жив!
– Молчун!!! – закричал Михаил, что было сил. – Молчун!!!
Крик Сергеева перекрыл рев тяговых винтов «хуверкрафта» и, отразившись от стен заброшенных домов, упал в снег и замер. Ответа не было.
– Молчун… – позвал Сергеев еще раз, но уже тихо, хриплым, надсаженным голосом, в котором не было надежды.
Слеза, скатившаяся по его щеке, была горяча, как лава. Она прочертила след по закопченной щетине, лизнула скулу и канула в горловину свитера, пропахшего потом и гарью, не успев замерзнуть.
Ее никто не видел.
– Ты не дашь этому хода! – уверенно сказал Мангуст. – Тебе все равно никто не поверит! Это во-первых. А во-вторых – я этого не допущу.
Он намеренно сел подальше от лампы, скрывая лицо в тени. Сел в любимое Викино кресло, обтянутое потертой кофейной кожей, глубокое и уютное. В кресло, которое иногда служило им любовным гнездышком.
Плотникова полусидела-полулежала в нем, пристроившись поперек – ноги на одном подлокотнике, спина оперта на другой, в коротком халатике или домашних джинсах и футболке, с лэптопом на круглых коленках…
Плотный абажур рассеивал и без того неяркий свет, придавая всему вокруг теплый желтоватый оттенок. Но даже если бы в комнате царил полный мрак, Сергеев узнал бы своего куратора сразу. По силуэту, по запаху, по первым же звукам голоса, который почти не изменился за те несколько лет, что Мангуст был мертв.
– Выпьешь? – спросил Михаил, пересекая гостиную. Тирада Мангуста при этом осталась безответной. – Грешно не выпить за встречу! Тем более когда впервые в жизни говоришь с официальным покойником…
Мангуст хмыкнул, и Михаил, стоящий к нему спиной, отчетливо представил себе ироничную гримасу на его лице.
– Ром? Текила? Виски? Или просто водка? – он открыл бар и достал оттуда пару толстостенных стаканов.
Звякнуло стекло.
– Водки, – сказал Мангуст. – Тоник есть?
– Найдем, – отозвался Сергеев, оборачиваясь. – Лед и лимон? Я правильно помню?
Мангуст ничего не ответил, только на мгновение подался вперед, и Сергеев рассмотрел тонкогубый, искривленный в саркастичной усмешке рот, глаз с припухшим веком, возле которого гнездились глубокие морщины, седой висок и гладкую, как биллиардный шар, часть лысины надо лбом. Спустя мгновение Мангуст опять скрылся в тени.
– А ты постарел, – констатировал Михаил с легким злорадством. – Где ты был все эти годы?
– Странствовал…
Голос у куратора стал чуть ниже того, что помнил Сергеев. В нем появилось дребезжание, но не старческое, делающее речь жалкой и дрожащей, а этакий басовый грохоток, густой рокот в районе субконтроктавы.
– Ты же знаешь мою страсть к путешествиям…
Он щелкнул зажигалкой – всегда «зиппо», стальная, в коже, без рисунков и инкрустаций, – пламя опять выхватило из темноты его птичий профиль, и Сергееву подумалось, что с возрастом Мангуст все более походит на киношного Мефистофеля из времен Великого Немого. Или даже не так – на актера, играющего Мефистофеля на провинциальной сцене вот уже двадцать лет подряд, безмерно уставшего от постылой роли, но сросшегося с ней всей кожей.
