Князь Сакульский отступил, небрежно отмахнулся:
— Теперь гневайся, государь. Что мне твой гнев? Коли служить тебе, так ведь ты под стрелы татарские али ядра схизматиков погибать отправишь, да еще устами предателей упредишь, как убить меня проще получится. Опала же твоя суть покой и безопасность.
— Ты снова искушаешь меня на грех, порожденье дьявола, — зло прищурился Иоанн. — Вижу, умереть готов, лишь бы во грех смертоубийства меня ввести.
— Ты помазан на царствие, государь, уже семнадцать лет[5], — напомнил Зверев. — И за все семнадцать лет ты не казнил ни единого преступника, сколь ни страшны были его прегрешения. Так что и меня не тронешь. Не страшно.
— Ты отказываешься мне служить, бесовское порожденье?
— Я земле русской служу, а не тебе, — твердо отрезал Зверев. — Твои же приказы исполняю лишь оттого, что помазанник ты Божий в моей отчизне. Иначе бы и близко не подошел. Тяжко, Иоанн, в сечу смертную идти, сомневаясь в том, кто тебя на окровавленные копья посылает. И точит, точит душу червь искушения, шепчет в ухо: предай, предай! Предай, и будешь в чести и уважении. Предай, и живым останешься. Предай, зачем зря умирать? Государь все едино из страданий твоих добра и чести для земли русской не сотворит.
— Вот как? — Иоанн неожиданно расслабился и даже не сел, а развалился в кресле. — А помнишь ли ты, княже, что за княжество я от боярской вольницы принял? Семнадцать лет тому татары под Тулой, Нижним Новгородом и Рязанью бесчинствовали. Семнадцать лет тому купцы за право в Персию али Царьград проплыть мыт и казанским ханам, и астраханским платили, невольники русские сотнями тысяч у басурман под ярмом томились. Ноне же пределы русские лишь море Персидское и горы Кавказские ограничивают, Сибирь на верность присягнула, ногайцы подати с исправностью платят и в русских ратях службу несут. Невольники свободу обрели, купцы русские открытый путь получили — что на юг, что на закат, что на север. Вот каковы мои семнадцать лет получились. Не кровью подданных отмечены, а радостью их, свободой и землями новыми. И ты сказываешь, от меня добра земле русской нет?
— Святую истину речешь, — признал Андреи. — За дела великие честь тебе, хвала и слава. Да только брюхо добра не помнит. Вчера досыта набил, ныне же опять жратву требует. Потому и спрос с тебя прежний, без скидок за достижения. Скажи мне, государь, ответь слуге не преданному, по честному. Скажи мне, повелитель: почему в царствии твоем люди честные, живот свой ради приказов твоих не жалеющие, в землю сырую ложатся, а предатели живут и здравствуют?
— Бояре Репнин и Кашин по указу моему в кельях монастырских грех свой замаливают!
— Нечто келья монастырская страшнее могилы ныне стала, государь? Скажи мне еще раз, чтобы понять я мог волю твою и желания, государь: почему живут и здравствуют те, по чьей вине больше ста людей русских смерть в чужих лесах приняли?
— Караю по мере власти своей, князь Андрей Васильевич, — хлопнул правой ладонью по подлокотнику Иоанн. — Земли в казну отпишу, имущество заберу, самих в келью на молитву поставлю. Душа же человеческая токмо Богу, не мне принадлежит. Не я им жизнь давал, не мне и забирать. Грех смертоубийства на совесть свою брать не желаю. Казнить никого не стану. Мое царствие без крови пройдет. Такое мое слово!
— А просьбу мою нижайшую исполнишь, государь? — опять поклонился правителю всея Руси Зверев.
— Что за милости ищешь, Андрей Васильевич? — настороженно пригладил короткую бородку царь. — Сказывай.
— Собери у крыльца своего вдов тех детей боярских, что животы свои в лесу у Уллы сложили, маленьких сирот собери. И скажи, в глаза их глядючи, что жизнь отцов и мужей их не так уж и важна в сравнении с жизнью предателей, что воинов на смерть обрекли. И потому предатели жить в покое и сытости останутся. А до ратников сгинувших твоей совести дела нет, они души твоей не пятнают.
— Опять за свое! — выпрямился в кресле царь. — Кровью замарать меня хочешь? Не будет сего! Смертоубийство есть грех страшный, и черты сей я не переступлю!
— Не хочешь сам, мне отдай, — пожав плечами, предложил Зверев. — Я ради свободы людей русских уж не одну сотню басурман, ляхов и прочих схизматиков порубить успел. И эту погань придавлю, глаз не сморгнет. Твари, своих единоверцев и товарищей врагу предающие — хуже любого басурманина. Задавлю, и даже к исповеди не пойду, ибо греха на том не почувствую.
— Вот он! — вскинул голову Иоанн. — Вот он, искус твой, бесовское отродье! — Царь медленно поднялся, обличающе вытянул руку, ткнув пальцем Андрею чуть не в самый глаз. — Коли отдам и бояр в руки твои, зная о деянии тобой задуманном, так, стало быть, сим воля моя на смертоубийство проявится. И грех сей на душу мою ляжет!
— Грех, грех, грех! — не выдержал Зверев. — Плевать всем на твой грех! Души умерших, слезы вдов и детей вопят к тебе об отмщении! Жить должны честные люди, а не подонки, неужели непонятно это тебе в твоей святости?! И лишь в твоей воле карать гаденышей для спокойствия честных. Плевать всем на твою душу! Ты на царствие русское самим Богом помазан не душу свою беречь, а души миллионов подданных своих. И если для благaтысяч твою одну душу в грязь втоптать надобно, ты сие сделать обязан без промедления! Ибо ты есть царь, а не они. И ты за них, за них, не засебя перед Богом в ответе! А чистеньким хочешь остаться — так лучше в монахи постригись! И тебе радость, и люди зазря гибнуть не станут. Тыхоть понимаешь, что каждый живой предатель в сотню погибших людей при каждом походе выодит? Хотя, — Андрей с трудом сдержался, чтобы не сплюнуть: — Что тебе чужие души православные? Ты ведь свою спасаешь!
Он развернулся, чтобы выйти, но в последний момент спохватился, что приходил совсем с другой целью, крутанулся к сундучку, выдернул оттуда толстенную стопку бумаги и тяжело жахнул о стол:
— Вот, держи! Опальный князь Воротынский, в келье своей пребывая, без дум о благе царском обойтись не смог и трактат составил об искусстве стражи крепостной и порубежной. Авось, кому из еще не погубленных и пригодится. Но князя ты, государь, из ссылки лучше не выпускай. Он ведь вояка храбрый, умный и честный. Не предатель. Пусть лучше в монастыре сидит. Хоть жив останется!
Зверев издевательски изобразил нечто похожее на глубокий дамский книксен, развернулся и, бодро насвистывая, вышел за дверь. Здесь, как ни странно, было тесно — за дверью собралось не меньше десятка молодых опричников. Боярские дети, молча переглядываясь, попятились к стенам, и освободили проход.
— Привет, Федя! — Узнав среди них младшего Басманова, Андрей мимоходом хлопнул парня по плечу и отправился к лестнице. За спиной неуверенно перешептывались опричники. Видимо, гадали: хватать шумного гостя или нет. Но приказа «вязать!» из-за двери так и не прозвучало.
