Он вошел и уселся напротив.
– Я и сам не верю. – А перед глазами его стояли мрачные подземелья, отчаянная надежда, с какой он мчался вниз в те пятнадцать секунд, что оставались до взрыва мин; злость на свое тело, ставшее таким неуклюжим без искусственных модификаций; страх не успеть, споткнуться в предательской темноте, не успеть захлопнуть за собой стальную плиту люка. Страх не использовать свой единственный шанс на новую жизнь.
– Ты… даже не знаю, что сказать, – сказала она в растерянности.
Он разглядывал ее лицо так, словно увидел впервые.
– Можем просто помолчать.
Но она панически боялась пауз.
– Ты изменился.
– Да, шрам.
– Нет, тут другое. Ты… не такой.
– Я демобилизован. Наверное, в этом все дело.
Она спохватилась, быстро огляделась:
– Не здесь.
Он наблюдал за ней с незнакомой улыбкой.
– Если хочешь, я могу избавить тебя от этого.
– От чего?
– От обязательств. От страха. Сделать тебя свободной.
На несколько долгих мгновений Грете показалось, что это ощущение взгляда за спиной никогда не покинет ее, всю оставшуюся жизнь будет отравлять ее чувства. Она слишком погрязла во всем этом, приказ был для нее кумиром, оправданием и последним спасением, но эйфория веры схлынула, оставив после себя жалкие развалины, и вот теперь – «Победить – или умереть» – это камнем висело над ней, отказавшейся от прошлого, вынуждало бесконечно идти вперед в надежде исправить непоправимые ошибки, а на деле нагромождать все новые и новые. Раскаянье жгло ее; она была уверена: Хенрик, раздавленный такими же убежденными в своей правоте людьми, никогда не сумеет понять ее. Но по мере того как лицо его разглаживалось, теряло настороженность, светлело, безверие постепенно отпускало ее. И, наконец, совершенно ушло, когда его неловкая и нежная рука накрыла ее ладонь. И она подумала: теперь им ничего не страшно.
– Ты боишься?
Она посмотрела на него с выражением абсолютного доверия: все было ясно без слов. Женщина, перед которой не нужно быть лучше, чем ты есть на самом деле, которая понимает тебя с одного взгляда.
– С тобой – нет, – тихо ответила она.
Он все еще сомневался, не позволял себе поверить, что такое бывает не только в книгах.
– А как же твои убеждения? Величие родины?
Она молчала, неловко улыбаясь. Хотелось сказать ему: «Глупый, да ведь ты и есть моя родина», но странная скованность охватила ее. Все, что она могла, – это смотреть ему в глаза и улыбаться непослушными губами.
Он осторожно, чтобы не развеять это волшебное ощущение, сказал:
– Придется нелегко. Нас не оставят в покое.
– Черт с ними.
Он вздохнул: остался всего один шаг. Самый трудный.
– Я должен произнести условную фразу.
– Я готова.
– Один большой человек согласился принять эту фразу в качестве кода.
– Давай же!
Он склонился к ее уху, что-то коротко прошептал.
Ошеломленная, она сидела, закрыв глаза. Хенрик с тревогой наблюдал за ней, помнил, какие ощущения испытывал, когда его чип отключался блок за блоком: холодная волна, учащенное сердцебиение, боль в печени, становится трудно дышать; после кажется, что ты оглох и ослеп, настолько бедны природные органы чувств.
– Не волнуйся, это скоро пройдет, – сказал он сочувственно.
Слезинка скатилась по ее щеке.
– Это – код?
Он заволновался:
– Что-то не так? Не сработало?
Она открыла глаза.
– Сработало. В жизни не слышала более приятной команды.
Она улыбнулась сквозь слезы. Нежно коснулась его щеки. Попросила:
– А ты не мог бы повторить этот код еще раз?
Тепло ее пальцев рождало внутри ощущение удивительного покоя; ненадежность этого чувства делала его только дороже. Она снова погладила его по щеке. Погрязшие в страхе, они упивались этой невинной лаской. Официант уставился на них, как на инопланетян. Стекла завибрировали от рева двигателя – по улице прополз колесный танк. Они ничего не замечали.
Хенрик улыбнулся в ответ: жизнь начиналась заново.
– С удовольствием. Я люблю тебя, Грета, – сказал он.
