Так ли, иначе, но Ричард Саймон чувствовал, что не забудет этот мир, что сохранит его в сердце столь же бережно, как память о Тайяхате. Тайяхат, конечно, был прекрасен; лик его не уродовали кратеры, почву не отравляли могильники и яды, и жившие на планете существа подчинялись закону: своему – для людей, и своему, пусть более суровому, для тайят. Земля во всех отношениях уступала Тайяхату; временами она представлялась Саймону свалкой, заваленной экскрементами человечества, гнусным прахом, который люди отряхнули с ног, чтобы перенестись в первозданной чистоте под иные солнца, к иным океанам и землям. Оставшиеся – вольно или невольно – тоже обратились в прах, гниющий на протяжении столетий и порождающий жутких тварей – не человеческих существ, но кайманов, пираний, термитов-людоедов и хищных муравьев. Однако случалось, что в прахе взрастали цветы, такие, как Гилмор и Мария, нуждавшиеся в защите или хотя бы в надежде. В надежде на то, что за тенью Земли лежит человеческая Вселенная, огромный мир, хоть и отличный от рая, но все ж таки не похожий на ад.
И, размышляя об этом, Ричард Саймон знал, чувствовал, понимал, что еще вернется сюда. Возможно, не раз; у каждого свое место для битвы: свое – у тайят, и свое– у людей, как говорил Чочинга.
В море мелькнули огни, послышался тихий рокот, и он вскочил, забыв обо всем. К берегу шли катера, не два, а четыре, вместительные посудины, переполненные народом; острое зрение Саймона позволяло пересчитать головы и стволы, что торчали над бортами, словно побеги бамбука на капустных грядках. Он замер, высматривая Марию, но она, вероятно, бьТла на корме – там, где блестела в лунном свете лысина Пако. Ему чудилось, что Гробовщик стоит в проходе между фальшбортом и надстройкой, поддерживавшей трубу, а за ним нет никого – только пустое пространство и что-то темное, бесформенное на задней скамье.
Сердце у Саймона тревожно сжалось, он свистнул, сунув пальцы в рот, потом коснулся браслета, на ощупь отыскивая нужную клавишу. Неяркое световое пятно заплясало на волнах, шум двигателей смолк, и первый катер, разворачиваясь бортом, начал приближаться к Саймону. Услышав голос Пако: «Ты, Кулак?» – он откликнулся, поймал канат, темным кольцом взлетевший в воздух, и потянул его, скользя по мокрой гладкой поверхности валуна. Глубины у берега были большие, и судно не рисковало сесть на мель.
– Ты, дон, больше таких проводников не нанимай, – заявил Пако, перебираясь на осьминожью спину. – Мало того, что девка, так еще и повернутая! Привезли ее вовремя, сгрузили на пирс, а я и говорю: пожалуй, красавица, в катер, и поедем мы, значит, к дону Железному Кулаку. Поедем, отвечает, только ты мне дай карабин и встань передо мной, чтоб я тебе пулю в лоб всадила, ежели не туда завезешь. Пришлось встать! Ты приказал – со всем уважением.
Но Саймон уже не слушал. Мария, сбросив просторный темный плащ, трепетала в его объятиях, прижималась лицом к груди, гладила шею и щеки; волосы ее пропахли угольной пылью, обломанные ногти царапали Саймона, платье было изорвано, и меж ключицей и плечом темнел синяк – как раз в том месте, куда упирают приклад карабина. Губы ее кривились, слезы текли по лицу, но хватка тонких рук была удивительно крепкой, и Саймон каким-то шестым чувством вдруг понял: ее не сломили, не запугали, и ей не нужны утешения. Скорее – мачете и карабин.
– Мигель… – пробормотала она, глотая слезы, – Пабло… Филин… Каа… Они убили всех! Всех, Дик! Из-за меня! Им была нужна я. Зачем?
Он молча гладил ее локоны, пока Мария не перестала дрожать. Волны шептались вокруг них, разматывая и свивая вновь бурые пряди водорослей, негромко сопел Пако, а его молодцы, сгрудившись у правого борта, переговаривались вполголоса и погромыхивали оружием.
– Ну, дон, – молвил наконец Гробовщик, – это кого я тебе привез? Э? Проводника? Или какую другую забаву?
– Проводника, – подтвердил Саймон. – Это мой персональный проводник.
– Вижу, что персональный. А как с Фортом? Будем мы в него лезть или нет? На катерах-то сотня парней, еще и Сергун с «торпедами» увязался. Я, говорит, с Анаконды шкуру спущу и жилетку пошью. Ну как тут откажешь?
Саймон наклонился, поднял плащ, набросил девушке на плечи.
– Фортом я сам займусь. Так уж случилось, Пако. Но и Сергун не будет в обиде. Плывите на восток, километров тридцать, а как вспыхнет зарево, сворачивайте к берегу. Там – пристань, дыра в земле, в дыре – огонь, а за ней – усадьба. Богатая! Хозяину передавай привет.
– Это кто ж такой будет? – спросил Гробовщик, прищурившись. – Не из главных ли вертухаев?
– Плыви! – Резким движением Саймон швырнул на палубу канат. – А пока плывешь, подумай, не сменить ли ремесло. Близятся суровые времена, друг мой, очень суровые. Ты немолод, и ты при деньгах. Есть и другие прибыльные занятия, кроме разбоя. Скажем, разводить тапиров или пивом торговать, опять же – погребальная контора.
– Наверное, ты прав, дон, – откликнулся Пако, перебираясь на палубу. – Ну, что ж! В суровые времена и на гробах можно неплохо заработать.
Четыре кораблика скрылись в темном море, и Саймон позабыл о них. О них, о Кратерах, о Пако и Сергуне, о доне Гре-горио и прочих донах, об электронном призраке, о космосе и о Земле. Но частица Земли, самая бесценная и дорогая, осталась с ним. Он целовал прядь волос на виске, слушал горячий сбивчивый шепот, укутывал девушку в плащ, грел в ладонях босые ноги. Мир и спокойствие снизошли на Ричарда Сай-мона. Ему казалось, что он и в самом деле стал тенью ветра, незримой, неуязвимой, неощутимой, или превратился в шепчущую стрелу, которая закончила свой смертоносный полет, поразила цель и теперь отдыхает в покое, тишине и теплом бархатистом мраке. Лес войны, поединков и битв отодвинулся в бесконечность, и он пребывал сейчас в землях мира, в Чимаре, на склонах Тисуйю-Амат, рядом с милой и нежной Чией. Руки ее были как два порхающих мотылька, губы – слаще медвяных трав, кожа пахла душистой древесной смолой.
Странные шутки играло с Саймоном время! Прежде оно неслось стремительными скачками или тянулось, как неторопливый верблюжий караван, а теперь повернуло вспять, отсчитывая годы, Месяцы, дни, часы, и вдруг застыло в ту, казалось бы, неповторимую минуту, когда не Ричард Саймон, а Дик Две Руки глядел в ночное небо Тайяхата.
«Все повторяется, – подумал он, – все повторяется, и ничего не проходит бесследно…» Теплое дыхание Марии грело его щеку.
– Куда мы пойдем, Дик? – шепнула она. – Вернемся в Хаос?
– Нет. В Хаосе только могилы.
– Ты… – ее дыхание пресеклось. – Ты был там?
– Да. Похоронил Мигеля и остальных, спел над ними Прощальную Песню и принял посмертный дар.
– Посмертный дар?
