— Элия! — Голос казался каким-то слишком уж знакомым. — Что тут происходит?
Седрик обернулся — и словно посмотрел в зеркало. Несколько странное зеркало — на груди у отражения болталась гитара. Парень широко раскрыл глаза и — конечно же — уронил нижнюю челюсть чуть не на колени.
— Это — Седрик, — объяснила Элия. — Милый, это — Гарольд.
— Убери башку! — отчаянно завопил Седрик. Гарольд послушно пригнулся, а заодно и вернул челюсть на положенное челюсти место, однако глаза его так и остались круглыми, как пуговицы.
Седрик снова взглянул на изоляционистов. Они медленно и методично прижимали толпу к центральному ограждению. Ловушка, из которой не вырвешься. А всего-то ведь и надо, что микрофон — ну скажем, микрофон любой из ихних тележек. Черта с два — не успеет он подобраться на нужное расстояние, как эти герои исполосуют его своими стрелялками.
Толпа пятилась все быстрее, люди сшибали перегородки, топтали нехитрый скарб. Плакали дети, визжали женщины, взволнованно перекрикивались мужчины. Бедлам.
— Милый? — Ну вот, наконец-то хоть какое-то внимание в голосе. — Что же нам делать?
— Вот если бы микрофон! Я же завел коды!
— Скажи их мне! — Нахалюга Берт начал извиваться ужом, пришлось перехватить его покрепче. — Я-то могу приблизиться к тележкам!
— Не выйдет. Ты тут не годишься. Ну кто мешал тебе, идиоту, ввести обычные, без активации по голосу, коды? Повыпендриваться решил. Да и какой из кодов мог бы тебя спасти? Код на выключение света? Но у синих есть фары, к тому же поднимется паника, люди перетопчут друг друга. Код на вызов Франклина Фрэзера. Вот-вот, и о чем я, спрашивается, думал, заводя эту команду? Вызов Фиша — но Фиш не отвечает на вызовы. И еще…
— Тибр! — оглушительно завопил Седрик; Элия чуть не выронила Эгберта. — Окно еще открыто?
— Думаю, да.
— И там — первый класс?
— Да! Да!
Все это очень мило, но теперь мы возвращаемся к прежнему вопросу.
— Будь у меня микрофон, я отправил бы нас на Тибр.
А может, и нет. Слишком уж это дело такое хитрое и ответственное…
— Ну так вот и скажи код мне! — Элия ничего не понимала и начинала злиться.
— У тебя не выйдет — нужен мой голос.
— Твой голос? — Она повернулась к шестнадцати-примерно-летнему варианту Седрика. — Освальд! Ты же выполнишь задание, правда?
— Какое еще задание? — неуверенно спросил мальчик.
— Вот оно! — заорал Седрик так громко, что боль в голове вспыхнула с новой силой.
Толпа остановилась. Вожак изоляционистов что-то кричал, но за общим гомоном нельзя было разобрать ни слова.
— Протиснись вперед, как можно ближе к тележкам. И просто крикни: “Код жеребец!” — вот и все. Система решит, что ты — это я! Понятно?
Мальчик кивнул и улыбнулся Седрику. Седриковой улыбкой.
— Код жеребец? — Он исчез в толпе. Освальд и младше меня, и ниже, успокаивал свою совесть Седрик. И одет совсем по-другому, ну что там может ему угрожать?
— Так я тоже? — спросил Гарольд. — Давайте я тоже сбегаю.
— Нет, ты слишком длинный.
Седрик с ужасом обнаружил, что за всеми этими разговорами забыл об осторожности, что голова его торчит высоко над толпой, и снова пригнулся.
— А может, я? — звонко пропищал Альфред.
— Нет! — хором откликнулись Элия и Седрик. Винтовочный выстрел, визгливое пение срикошетившей пули. И — полная тишина, толпа затаила дыхание.
— Хаббард! — загремел усиленный мегафоном голос. — Выходи, Хаббард!
Тишина. Седрик виновато оглянулся. Дети… Это каким же нужно быть трусом, чтобы прятаться за спинами детей?
— Хаббард! Мы знаем, что ты здесь! Выходи, или мы начнем стрелять!
И тут же Седрик услышал свой собственный голос:
— Код жеребец!
И ничего. Система не реагировала. Седрик обреченно поник. Значит — все, он выложил на стол последнюю карту. Код жеребец обозначал команду:
«Доставь меня на Тибр, как можно скорее”. Но Седрик не очень-то верил, что его власти хватит на управление трансмензором. А может — окно уже закрылось. Или оно открыто в другом куполе.
В последнем случае неизбежна небольшая задержка, пока Система закроет одно окно и откроет другое, здесь, в Беринге…
Что и произошло. Оглушительный, чуть не рвущий барабанные перепонки хлопок, и давление воздуха в куполе уравнялось с давлением на Тибре. Из колодца сверкнул столб дневного света, искрящимся фонтаном закружились золотые осенние листья и радужные бабочки, за перилами ограждения закачались верхушки деревьев.
Возникла паника. Вся толпа развернулась, чтобы посмотреть на нежданное чудо, а Седрик Хаббард вскочил и помчался, низко пригибаясь, к колодцу; он распихивал людей локтями и корпусом, иногда даже сбивал с ног и бежал дальше, не извиняясь — церемонии оставим до другого раза.
Упав грудью на перила, Седрик увидел прямо под собой мирную лесную речушку. Глубина? Глубина вроде бы приличная, а падать придется всего два, от силы три метра.
Перевалившись через перила, Седрик плюхнулся в новый мир, громко и с уймой брызг.
Тибр, день восьмой
Рим — такое имя получил поселок — будет столицей мира. Если не навсегда, то хотя бы на то время, пока держится струна, а та не проявляла ни малейших признаков усталости — каждое новое окно оказывалось длиннее предыдущего. Если только — тьфу, тьфу! — в дело не впутается какая-нибудь блудливая звезда, эта струна может установить рекорд долгожительства. Тогда Тибр будет самым большим успехом Института за все тридцать лет его существования.
А пока что гордая столица мира являла собой унылое скопище палаток и полуцилиндрических алюминиевых сараев, беспорядочно разбросанных по “культивированному” участку долины. Культивированному — то есть полностью расчищенному от роскошной девственной растительности, а потому улицы поселка покрывала либо мелкая въедливая пыль, либо липкая грязь, либо и то и другое вперемешку. И всюду — недовыкорчеванные корни деревьев. Канавокопатель торопливо прокладывал канализацию и водопровод. Подальше от реки жилые постройки сменялись конюшнями, коровниками и штабелями бревен, на самой окраине располагались пастбища, огороженные колючей проволокой, а также взлетные полосы и склады доставленных с Земли припасов. Даже сейчас, всего после трех окон, склады были огромны. Для каждого очередного окна подготавливалась новая расчищенная площадка. Когда-нибудь, ухмыльнулся Абель, на этом месте возведут монумент. Или позумент.
Солнце садилось, Римом овладевало дремотное спокойствие. Работа кончалась, оседали последние клубы пыли, один за другим загорались между палаток костры, легкий ветер трепал и уносил прочь полупрозрачные струйки дыма. Двадцативосьмичасовые сутки мало чем отличались от двадцатичетырехчасовых, разве что рабочий день был на четыре часа длиннее. Люди, конечно же, уставали, у них мгновенно выработалась привычка ложиться спать с курами (каковых здесь не было).
