перестроился так, чтоб бежать против ветра. Кабаны обнаружились в зарослях малины, объедали ее; судя по шевелению в кустах их тут собралось не менее трех особей. Услышав меня сразу бросились в рассыпную. С виду не очень большие, видимо молодняк.
Я погнался за ближайшим, резко набирая скорость. Он почуял неладное и начал разворачиваться. Рогатина с разбегу вошла в толстую шею, повалив зверя и заставив его хрюкнуть, но не завизжать. Не дав ему опомниться, я нанес еще четыре удара, скорее всего поразив и мозг. Кабан затих, а я взвалил его тушу на плечи и ринулся на утек, пока его сородичи не сообразили в чем дело. Бежал я быстро, стараясь двигаться по ветру чтоб избежать возможной погони.
Туша оказалась тяжелой, кило так под семьдесят. Это особенно сильно стало заметно, когда схлынуло боевое тело. Пройдя пару километров я решил освежевать кабана прямо здесь, забрать шкуру, вырезать пару сочных кусков и продолжить путь без перегруза. И только после того, как, спохватился о ноже и коробе я вспомнил, что у меня теперь есть инвентарь! Недолго думая, я закинул тушу в него и продолжил путь налегке.
Ну, как налегке, усталость все равно ощущалась, накатывала, присутствовала какая-то тяжесть, но, главное, что физического перегруза не было и я мог достаточно быстро передвигаться, тем же волчьим шагом — сто шагов бегом, сто шагом.
К логову я вернулся ближе к полудню. Извлек тушу, отдышался, сходил к Каменке напился вдосталь и умылся по пояс. После этого освежевал тушу, снял шкуру. Была у меня мечта кабанчика целиком на вертеле зажарить, как Астерикс с Обеликсом, да только пока не было ни вертела, ни кулинарного навыка, поэтому все-таки решил не рисковать, вырезал из туши несколько кусков отборного мяска с запасом на вечер, а остальное порезал ломтями, плотно обмотал листьями лопуха и убрал в инвентарь. Кости и клыки складировал возле пещеры, остатки выбросил в селитряницу. Пока готовился шашлык, я успел отскрести шкуру и обмазать ее содержимым кишечника, свернуть пополам и складировать в пещере.
Собственно, ближе к вечеру все эти дела и были завершены. Я плотно и вкусно поужинал, провел ревизию продуктов, предметов и ресурсов, пополнил запас дров, и с предвкушением отправился на боковую.
Я очутился на лесной поляне, заросшей папоротником, кустами смородины и малины. Русалки сидели в обнимку, рядом друг с дружкой, возле небольшого пригорка, который венчал невысокий остов поломанного дерева. Чем-то неуловимым они походили на котят: чистотой взгляда, наивностью и детским озорством; внимательно смотрели на меня.
Сломанное дерево тоже смотрело на меня — его кора, почти у места излома, сплелась странными складками, по форме напоминающее лицо, отдаленно похожее на старика с кустистыми бровями.
Я сделал шаг вперед, и с замиранием сердца повторил заученный якорный жест. И, о чудо — ничего не произошло. Тогда я повторил его еще раз, опять облом. Еще, и еще, и еще.
— Да как так-то! — возмутился. — Был же сарайчик…
— А что ты делаешь? — с интересом спросила Дубравка.
— Да, вот, цветок вам принес…
— Ой, как здорово! — она захлопала в ладоши. — Показывай!
— Да пытаюсь я, пытаюсь…
Русалки подошли поближе и с любопытством наблюдали за моей пантомимой. Потом начали давать советы.
— Попробуй мне дарить…
— Тогда мне…
— Давай нам обеим…
— А если на колено встать?..
— Может на оба?..
— А попробуй со словами…
— Больше чувств!..
— А ты точно хочешь его отдать?..
— Так! — не выдержал я, до этого четко выполнявший все их команды, и начавший понимать, что меня троллят. — Пойду дома потренируюсь. Не расходитесь.
Русалки с визгом накинулись на меня, повалили, щекотали, обнимали, даже кусали, и в итоге все закончилось поцелуями. Ничего не понимая, я просто отдался ситуации. Возня была более чем приятной, и обид как небывало, и связь вновь на месте, хотя и стала несколько иной. Даже не знаю, как точнее описать. Словно раньше русалки боялись, но боялись, что все начнется. Теперь они тоже боялись, но уже того, что все закончится. Разница была как между небом и землей. В результате к конкретным действиям мы так и не перешли, но утомились порядком.
Сели в кружок, вернее в треугольник, по-турецки, и смотрели друг на друга, думая каждый о своем.
— И что это было? — не выдержал я.
— Ну вот что за человек-то такой! — в сердцах вздохнула Лала. — Ведь хорошо сидели, что началось то?
— Теперь объяснять тебе придется, — в тон ей вздохнула Дубравка.
— Так интересно же, вроде сказали без цветка не приходи…
— А если бы со скалы тебе сказали спрыгнуть? — рассердилась Лала.
— Мало ли что мы сказали, сам-то соображать должен! — поддержала ее сестра.
— Не, я пас, у меня рядом с вами соображалка не соображает, — открестился я. — Уважительная, между прочим, причина, показывающая насколько вы мне дороги.
— Были бы дороги — ты бы и без жар-цвета пришел, — заявила Дубравка.
— Мы, между прочим, скучали, — огорошила меня горная нимфа.
— Когда ж вы успели-то, мы ж день всего не виделись?
— Для тебя день, а для нас может век, мы вообще с тобой мысленно попрощались, не верили, что цветок принесешь, но верили, что без цветка не придешь…
— Так я же и не принес…
— А ты попробуй еще раз, только ласково, нежно, словно своей возлюбленной цветы даришь…
— Так я это и делаю, — возмутился я, пробуя еще раз, и еще.
— Да ёшкин пень, — не выдержала Лала.
Она протянула ко мне руку и вытащила жар-цвет.
— Вот так надо! — засунула его обратно и снова вытащила, — вот так, это же просто как дважды два! Запомнил?
— Запомнил, — согласился я и повторил, имитируя ее выговор: — просто, как дважды два!
Мы рассмеялись. Лала положила цветок папоротника посередке. Он изменился, у него появился горящий огненный стебель и листья, а сам бутон светился оранжевым светом, сияющим, пульсирующим, разрастающимся. Этот свет словно был многомерным, состоял из множества пересекающихся плоскостей, наложенных друг на друга слоёв, объемов, заключенных в других объемах. Он блестел изнутри, переливался, струился.
Чем дольше цветок лежал на полянке, тем большую её часть начинал освещать, с каждым импульсом распространяя свое влияние все дальше и дальше. Также от него исходило тепло, мягкое и обволакивающее, успокаивающее и бодрящее. Маленькая радужная искорка, просвечивающаяся сквозь бутон, никуда не пропала, но заметить ее на фоне разгорающегося оранжевого свечения становилось все сложнее.
— И сдался тебе этот цветок… — печально вздохнула Дубравка.
— Мне? — удивился я.
— Ты ж из-за него волну погнал, — подтвердила Лала.
— Это всему любовь виной, она такая, ее хлебом не корми дай встать между
