Я ожидал, что Лианна сейчас заскулит и, обиженно съежившись, бросится прочь от меня. Через кольцо кремняков. К деду Федору. Может, и Ляльку за собой потащит. Ну, быстрее, быстрее, девочка моя!.. Но вместо этого она схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил:
— Михай, Михай, приди в себя! Ты же не волк, ты не зверь, ты — человек. Слышишь, Михай? Мой любимый человек!..
А Лялька, долго не раздумывая, оттолкнула ее и, глядя прямо в глаза, коротко и смачно врезала мне два раза по физиономии. У меня только голова качнулась из стороны в сторону.
— Слабак! — сказала, будто сплюнула. — И за что я тебя любила? За что я тебя до сих пор люблю, Роман? Неужели ты так и не понял, что не могу я без тебя? Даже с Дмитрием иногда… Ни с кем… — и она вдруг всхлипнула, уткнувшись лицом в мою грудь.
Я покачнулся, но не упал, упершись спиной в шершавый, чуть теплый камень. Пятясь от взбешенных, но таких родных мне женщин, я добрался до скифской бабы. Сзади ползла раскаленная лава Сухого Каганца, над которой мрачно колыхалась стена непроницаемого серого тумана с красноватыми отблесками, пробегающими по нему. Слева немели руины поселка. Справа берег огненной реки был устлан трупами людей, снесенных сюда со всех Юнаков. Они лежали аккуратными рядами, и меня больше всего поразила именно эта мертвая аккуратность на фоне всемирного угарного хаоса. Впереди, на большом расстоянии, между развалинами церкви и зданием рынка, замерли фигурки живых людей. А снизу к нам приближались кремняки, отрезая нашу троицу от этой жизни и от этого человечества, которое с минуты на минуту должно было исчезнуть за стеной вязкой магмы, дыма и раскаленного камня. И я стоял перед ожиданием этого конца обезоруженный, с голыми руками и двумя слабыми созданиями, которые должны были погибнуть вместе со мной.
Застонав и задрав лицо кверху, я сполз спиной по камню, сев на землю и обняв руками девчат, которые с обеих сторон сползли следом со мной.
Лялька молча прижалась ко мне всем своим телом, будто в последний раз, несмотря ни на что, искала в нем надежной защиты. Или сама хотела его защитить… Лианна была напряжена и окаменела, будто та скифская баба.
— Ближе, еще ближе, — шептала она обескровленными белыми губами. — Уже рядом, уже рядом… Скоро…
— Почему? — хрипло спросил я непонятно у кого. — Почему? Почему ты начинаешь осознавать свою любовь к этому миру, к какому-то человеку в нем, только в последний миг своей жизни? Когда ничего уже нельзя изменить. Почему ты за время своей жизни этой неосознанной любовью приносишь всем только несчастья? Почему? Может, потому, что я никогда не верил ни в бога, ни в черта? Но я всегда верил в нечто большее, чем все наши фантазии, вместе взятые. Я верил… Не в людей. В отдельного человека. Хотя… Чем тогда я отличаюсь от Гемоновича? Он тоже верил во что-то такое.
— Нет, — слабо отозвалась Лялька, — нет… Гемонович верил себе, а ты веришь в себя. Это правильней, наверное, но тяжелей… Для всех…
И она отвернула от меня лицо, прислонившись лбом к неровному боку скифской бабы, обсосанному прожорливой пастью времени.
— Скоро… скоро… — лепетала, все больше напрягаясь, Лианна.
Лялька тоже что-то тихонечко забормотала, так и не повернув лица ко мне. Я прислушался.
— На море, на Дияне, на острове на Кияне, — шуршали слова, — там стоял дуб, а в дубе дупло, а в дупле гнездо, а в гнезде царицы: одна Килияна, вторая Илияна, а третья царица Веретеница…
Лялька шептала слова древнего заклятия бесцветно, невыразительно, словно какой-то звуковой аппарат, равнодушно добывающий необходимые звуки из головокружительных бездн нашей памяти. Как будто тень лунатика, заблудившегося в пространстве. Будто отголосок, который, оторвавшись от голоса, начинает существовать сам по себе. В этом было что-то зловещее. И я, успокаивая девушку, крепче прижал ее к себе. Что еще я мог сделать?.. Вдруг я почувствовал, что тело с другой стороны, тело Лианны, стало немного мягче.
— Ты, царица Веретеница, ты выйди, выкликни, высвистни свое войско — не полевое, не лесовое, не водяное, не гноевое, не домовое!.. — продолжала шамкотеть Лялька, а Лианна повернула ко мне свое лицо с широко раскрытыми глазами.
— Закажи ты ему, царица Веретеница, пусть оно так не делает, где не надо, не кусает, зубьев своих не выпускает… — падали слова в темень времени и туманность пространства.
Лианна встряхнула головой.
— Уходят, — шепнула, — они уходят. Дальше… Еще дальше… Они уходят! Они чего-то испугались, Михай!.. Я чувствую это! Ты мне веришь, Михай? Веришь?
— Да, да, верю, Анютка, верю, — гладил я девушку по голове и поворачивал к себе лицо Ляльки с фиолетовыми пропастями вместо глаз и с мелко дрожащими губами. Словно она хотела еще что-то сказать, но сил на это уже не оставалось.
Я закрыл глаза и изо всех сил прижал девчат к себе. В висках бухало, словно какие-то адские жернова перемалывали мой мозг. «Я вспомнил о дольменах и менгирах, — говорил Беловод. — Существует гипотеза, что они являются резонаторами акустических колебаний. Для чего это было нужно нашим пращурам? Других хлопот не было?» Скифская баба… Каменный менгир среди необъятной степи, которая может взорваться бог знает какими дьявольскими силами… Резонатор акустических колебаний… Резонатор слов… Слов?.. Слово?.. Слово!..
Так значит, правы были профессор, Лялька, дед Федор?.. И, как всегда, не прав был я… Значит, у меня все время было с собой самое мощное оружие, какое только мог придумать человек. Самое величественное оружие. Оружие богов. Оружие, которое не калечит тела, а переделывает разум. И направление этой переделки, этого перевоплощения, зависит только от нашего понимания свободы. От нашего понимания ада и рая.
У меня было оружие. Но пользоваться им мне придется учиться еще очень долгое время. Всю оставшуюся жизнь, которая мне еще отмеряна. Жизнь, продолжительность которой измеряется не минутами, не годами, а чем-то более весомым и на несколько порядков более важным.
Я встал, поднимая за собой девчат, и огляделся вокруг. Чадила земля. Молчали руины. Тлела лава. Разрушенный мир молил об отдыхе. Но почему разрушенный?.. Кто с первого взгляда отличит бардак разрушения от безалаберщины строительной площадки? И, может, эти шесть дней были только первыми днями творения нового мира? Нашего мира. Кое в чем нескладного, неуклюжего, разболтанного, но во веки веков человеческого и очеловеченного.
Мне показалось, что туман за Каганцом начал светлеть. Я до боли прищурил воспаленные глаза. Туман действительно таял, а лава в русле речки заметно темнела. Вот уже начал различаться другой берег Каганца с хрупкими и маленькими человеческими фигурками, вмерзшими в тающую дымку. Они начинали понемногу шевелиться по мере того, как тончал туман. Быстрее, быстрее. Еще быстрее. Вот они уже засуетились на той стороне остывающей реки. Одни бежали от нее, другие указывали на нас и что-то кричали друг другу. Вот из тумана, в направлении Юнаков, вынырнула первая машина… За ней — вторая… Послышался отдаленный писк, который понемногу густел, густел, пока не превратился в рев двигателей.
