Но я не должен допускать подобных мыслей. Если я позволю себе впасть в уныние, то умру, не успев окончить свою миссию. А миссии, как символы, — редкая вещь по нашим временам. Редкая, как чистый воздух, как все то, что нужно человеку для выживания.
Я верил Дюрану. Я с самого начала должен был что-то подозревать, из-за этих двух непредвиденных остановок на EUR и на станции Аврелия, о которых кардинал-камерленго не обмолвился ни словом. А его люди? Они с самого начала знали, что их миссия — отнюдь не на благо Церкви?
Я засыпаю. В последний раз, когда я ставлю бутылку на землю, она наполовину полная. Или наполовину пустая. Этот вечный вопрос.
Конечно, я знаю, что алкоголь не утоляет жажду. Но это хорошее вино, и его вкус — это вкус прошлого.
Слишком питательная еда, напротив, вызывает у меня чувство тошноты. Я должен отправить эту еду в свой организм, потому что он нуждается в ней, но это немного похоже на то, как заправляются бензином. Горючее для тела. Механическое действие, удовольствие здесь ни при чем.
Я спрашиваю себя, понимает ли молодежь выражение «заправляться бензином».
Столько устойчивых выражений вышли из употребления, их используем только мы, «старики».
Мы, люди «прежнего времени».
Вино помогает мне заснуть, перейти эту границу между непонятным и ясным, ничем и чем-то. Но весь мир вокруг меня перешел эту границу уже давно, поэтому когда сон наконец приходит, я не смогу сказать, что он так уж далек от реальности.
Он начинается со звука барабанов вдалеке. И с далеких огней. Я лечу, и это, по идее, невозможно. Но я летал вместе с Алессией, и это было по-настоящему. Или, во всяком случае, мне так кажется.
Барабаны бьют в длинной, гипнотической последовательности. Звуки преображаются, как будто они в воде. И я иду по черной воде. Мне навстречу движется какое-то существо, черное, как вода, которая не отражается в жидком зеркале под ногами.
Даже когда оно уже в нескольких шагах от меня, я все еще не могу различить его очертаний. Они кажутся какой-то разновидностью жидкости, они в постоянном движении. По его лицу пробегают разноцветные отблески.
— Ты поел, — мягко шепчет мне в ухо голос. — Ты отдыхаешь. Твоя рана заживает.
— Кто ты?
Существо не отвечает. Оно поднимает два пальца вверх, раздвигает их, и между пальцев возникает бабочка, которая улетает прочь.
— Мне больше не больно, — растерянно шепчу я.
— Боль происходила от страха. Сейчас ты не боишься меня. Эти образы — вода, насекомое с цветными крыльями, все это исходит из твоего мозга, и это тебе приятно. Поэтому ты больше не чувствуешь боли.
— Ты взял эти образы из моего мозга?
— Не я взял. Ты сам мне их предложил.
— Даже… даже Алессия была только образом?
Боль неожиданно возвращается. Если это сон, тогда почему это ощущение настолько живое и настолько сильное?
— Женщина Алессия не возникла в твоем мозгу. Женщина Алессия была взята из города. Город породил ее, как породил и маски, и дворец. Возможно, он породил и воду Гранд-канала, и голубое небо, и прочее.
— Я не понимаю. Что это значит, «породить»? Что из того, что я видел, было реальным? Подземные галереи… Висящие мумифицированные тела… Все это было иллюзией?
Существо скользит по воде, удаляясь от меня. У него нет никаких половых признаков, а его ноги и руки невероятно длинные. Кажется, что оно надолго задумалось. Может быть, подыскивает нужные слова.
Потом между мною и ним возникает трехмерный образ. Квадратный остров, Остров мертвых.
Сан-Микеле.
Указательным пальцем странное создание показывает на остров. Этот образ все увеличивается, до тех пор, пока не поглощает и нас самих. Теперь мы уже стоим на дорожке из гальки, среди могил. Теплый солнечный свет. Повсюду погребальные плиты с вытертыми или совершенно неразличимыми буквами. Рука с тонкими пальцами касается одного камня, и от этого прикосновения буквы вдруг снова становятся яркими, а камень — новым. Мох и серая патина вдруг исчезают.
— То, что показывает камень, — это не суть времени.
— Я не понимаю.
— Поймешь, — скользит в моем мозгу шепот ответа. — Подойди ко мне и поймешь.
Существо отдаляется, медленно и торжественно. Я не решаюсь сдвинуться с места. Мои ноги словно парализованы.
— Не уходи! Кто ты? Откуда ты взялся?
Оно оборачивается. Несмотря на то что его лицо не имеет очертаний, я уверен, что в этот момент, глядя на меня, оно улыбается.
— Подойди ко мне, отец Джон Дэниэлс. Но поторопись.
— Я в плену. Это сон. В реальности я пленник. Я не могу подойти к тебе.
— Что такое реальность? Что такое сон? Ты пленник этого измерения. Освободись от этой иллюзии и станешь по-настоящему свободен.
Его рука поднимается — во всяком случае, так мне кажется, — и делает такой жест, будто обрывает что-то. Кладбище Сан-Микеле исчезает, и вместо него теперь древняя тюремная камера. Пожилой человек, тяжело дыша, лежит на соломенном тюфяке на полу.
— Бог, в которого ты веришь, освободил своего апостола Петра из темницы.
Старик поднимается. Цепи спадают с его рук и ног. Стены расходятся. Камни отделяются от цемента, дверь открывается. Стражи, сидящие у выхода, кажутся глубоко спящими.
Я недоверчиво следую за стариком.
Снаружи холодно. Падает снег, который ветер задувает даже под одежду. Хлопья хлещут по лицу, как лезвия бритвы.
— Сколько времени ты уже не использовал бритвы? — спрашивает голос в моей голове. — Но ее образ все еще внутри тебя. Ты чувствуешь, как она режет, ее твердость, ее холод. Что отличает бритву, живущую в твоем воображении, от настоящей? Они обе режут.
Старик исчезает, обернутый облаком позолоченной пыли. Как и пейзаж вокруг меня.
Теперь я стою неподалеку от базилики Сан-Марко.
Мои следы ведут так, будто я вышел из стены. Я чувствую, как внутри меня подымается ярость.
— Зачем ты так поступил со мной? Если уж ты освободил меня из темницы, то зачем сделал так, чтобы меня схватили? Да еще так близко от острова?! Зачем ты оставил меня здесь?
Эхо смеха — смеха города — раздается вокруг.
— Подожди! — кричу я, проглотив гнев. — Скажи мне свое имя!
— Имя мне Легион, — шепчет голос в моей голове.
Голос ветра и снега, который метет по улицам, и, скрывая мои шаги, ведет меня в ночи все ближе к моей цели.
