твари. Мир стал сероват и странно четок, как на дагерротипе. Другим, нездешним зрением я мгновенно и против воли увидел колонну как голову Зверя, на длинной гибкой шее растущую из несчастной земли. Голова была безобразна и отвратительно правдоподобна, напоминая голову богомола и стегозавра одновременно. Глаза скрывались в складках плоти. Трудно, почти невозможно описать, как выглядела морда в губчатых наростах. Пасть разверзлась, и блеснули стальные клыки исполинского размера. Но все совершалось беззвучно, только отдаленный и очень знакомый шум звучал назойливо в ушах.
Гул вертолетов.
Два «Аллигатора» Ка-52 шли со стороны солнца. Вытянутые зелено-пятнистые от камуфляжа тела, ощетиненные оружием, висели под рокочущими лопастями. Иногда отблескивали блистеры кабин. Я снова, как в детстве, поразился, как похожи эти машины на летящих стрекоз. Или стрекозы на них?
Голова Зверя повернулась в сторону звука. Я понял, что произойдет. И невольно вскрикнул, дрожа.
Головной вертолет окутался дымным облаком, из которого чиркнула огненная полоса выпущенной ПТУР «Вихрь». Ракета, способная вскрыть танк, как нож вскрывает консервную банку, нашла отмеченную оператором цель.
И обратилась в прах.
Было хорошо видно, как длинное темное тело снаряда возникло в воздухе перед мордой создания. Повисло на мгновение и разлетелось в мелкую пыль.
Боль в глазах.
От атаковавшей машины осталась только лиловая вспышка. Герои. Господи. Что же вы, ребята, зачем… Вечную память вам…
Второй разворачивался в небесах. Вот тогда я, что-то поняв, неведомо почуяв свою силу, вскинул онемевшие руки в закрывающем, спасающем жесте. Кажется, я что-то орал, не помню.
Помню, что от моих сведенных судорогой ладоней оторвался пульсирующий, сияющий ослепительно- белым диск. Размахнувшись, я отправил его в голову твари.
Мир рухнул на меня.
Тьма.
Тьма рассеивалась, как уходит кошмарный сон от глаз ребенка, когда мать со свечой будит его…
Я медленно встал на колени. Беспамятство уходило. Болели глаза и руки. Обшлага куртки слегка дымились, но не обгорели. Я встал на ноги и разлепил веки. Свет. Жив. Стою.
День уже клонился к закату. Солнце садилось. Небо чистое, без признаков смога, ясное и глубокое, как горное озеро, наливалось синевой, перечеркнутой полоской оранжево-красной зари на западе. Свете тихий. Ни шума машин, ни голосов, ни музыки. Как горные ущелья, от площади расходились радиусы улиц. Почему-то это сравнение пришло мне в голову. Бассейн был пуст и дно его залито какой-то черной мерзостью. Я отошел подальше. Вот, похоже, и все на сегодня.
…Вдребезги разбитый черный «Мерседес» развернуло посреди улицы. Надувные подушки безопасности не спасли водителя от бокового удара о бетонный фонарный столб. Моих скромных познаний в медицине было достаточно, чтобы понять, что тело его уже свободно от присутствия души. Но этот мертвец помог мне. С его пояса я снял черную кобуру с семнадцатизарядным австрийским «Глоком». Покойный, вряд ли принадлежавший к законопослушным гражданам, знал толк в оружии. Пусть ему простятся за это все содеянные грехи.
Я же просто не представлял, куда идти.
5
Камень разнес стеклянную дверь магазина, но сигнализация промолчала — здание было обесточено.
В магазине я нашел подходящий рюкзак и другой полезный инвентарь. Мне предстояло выживать здесь. Улицы опустели. Да, цирк сгорел, и клоуны разбежались. До своего дома я добрался уже в темноте. Мне не хотелось оставаться в умершем жилище — призраке. Не представлял я, какая паника царит в окружающем мире. Приемник (на батареях, конечно) сообщил, что мой город — единственный покинутый, что в соседних областях принимаются меры к размещению беженцев, что ученые пытаются прикрыть свое невежество фиговыми листками гипотез, и что в окружающих регионах правительство вводит военное положение, а какой-то безумец на частоте 83,5 ФМ приветствовал приход инопланетян.
И тут я понял, что остаюсь здесь. Нелогично? Люблю плевать на логику. Я найду себе жилище в более подходящем месте, буду жить свободным от всего и ожидать. Чего? Конца света? Не знаю пока. Но будет видно обязательно. Понимание этого было таким сильным, что я даже не удивился неожиданности решения. Почти никто не звал меня в иные места, кроме немногих друзей, так уж получилось. Они переживут.
Зато теперь я был свободен от всего. От благ цивилизации. От ее пороков. От толп на улицах и человеческого хамства. Вокруг мир уже не Белькампо, а Уиндема с его триффидами. И все же я был уверен, что остаюсь, как необходимое звено в цепи, как связник. Кто шепнул мне тогда это слово? И еще — что инопланетяне здесь не при чем. Радости жизни? Я вспоминал… И морщился. Я не монах, но как дорого приходилось платить за столь немногое. И чем все кончалось. Нет, хватит цивилизованной жизни в автобусной вони. Я часто мечтал пожить один раньше — и шанс представился. Опасно? Не знаю, но я был совершенно уверен, что уж с моей-то бесценной персоной ничего не случится.
И я лежал и обдумывал свою жизнь, выключив приемник, потягивая баварское пиво из разграбленного киоска (кто-то успел в общей панике, на халяву уксус сладок) и закусывая фаршированными зелеными оливками (моими любимыми).
Расстался я с вами, милые, расстался… Не поминайте лихом. Когда я отправлюсь нездешней тропой туда, где не бродят туристы толпой, туда, где дорога звучит под ногой, а ветер играет березой нагой… С этими сочиненными в юности виршами я и засыпал. Мне приснился летний Киев и Золотые ворота такими, какими я видел их в десять лет. Как давно!
6
…Позади было солнце, зелень Крещатика и сдвоенные вишневые троллейбусы. Станции красивейшего в России метро с холодными мраморными скамьями и надписями на дверях вагонов: «Не притулятися!» Киев остался надо мной.
Теперь я спускался в Дальние пещеры Киево-Печерской лавры. В руке моей вздрагивала огоньком тоненькая восковая свечка. Я хотел обернуться к матери и спросить, как же в этих катакомбах всю жизнь жили монахи, но рядом со мной никого не было. Я был одинок среди мертвых. В неглубоких нишах то справа, то слева поблескивали их застекленные саркофаги. За маленькими окошечками в беленых стенах лежали тела усопших затворников — там, в замурованных кельях, где негде и вытянуться, они прожили свой век. Долгие-долгие дни.
Я не боялся. Здесь было святое место, как бы я не был мал и глуп, но это чувствовал. Проходили часы, но я шагал, не чувствуя голода и усталости. И свеча моя не сгорала.
И я понимал, что иду сквозь свою темную, многогрешную жизнь, и все, что есть у меня — огонек, зажженный не мною.
Низкий сводчатый коридор с чугунным узорчатым полом уходил, заворачивая,
