— А он сам куда?
— Говорит, прорываться в Москву. Когда все закончится, обещал забрать нас.
— Ты ему веришь?
Сергей пожал плечами.
— Я никому не верю… Кроме тебя.
— Сережа, мне так страшно…
Он обнял ее.
— Я с тобой.
В комнату вошел Возницын, одетый в камуфляжную форму с погонами полковника. На плече висел короткий автомат.
— Сергей, Полина… Час на сборы. Поедем в Институт.
— Стало быть, — сказала Полина, выныривая из воспоминаний, — Возницын в Москве, в метро, на станции «Площадь Ильича».
— Некоторое время назад был там, — сказал Макс. — Нормальная станция на нормальной ветке метро. Получше, чем многие, хотя, например, о «Новогиреево» распускается много лживых слухов. А уж про «Авиамоторную»! Слышал, что там чуть ли не чума… Какая там чума, если Эдик там медициной занимается…
— Я пойду, — сказала Полина, — а вы отдыхайте, набирайтесь сил и не переусердствуйте с упражнениями. Наверху настоящая зима, один вы вряд ли уйдете далеко, а с караваном… Нужно дождаться каравана, с которым вам будет по пути. И потом — захотят ли они взять вас с собой?
* * *
Члены Совета переговаривались шепотом, но Сергей отчетливо ощущал напряжение, сгустившиеся в Зале. Он видел, какие взгляды бросали в его сторону иные недоброжелатели. А вот Петр Савельевич занял хитрую позицию: он не участвовал в обсуждении доклада своего любимца, лишь с любопытством поглядывал по сторонам колючими глазками из-под кустистых бровей.
Первым слово взял Аркадий Борисович — банкир с душонкой торгаша. Как и Валентин Валентинович, Сергея он не любил, считая выскочкой и нахлебником, но чувства свои, в отличие от коллеги-военного, скрывал под маской добродушия и фразочками с подтруниванием.
— Сереж, я ни хрена не понял… Извините, Петр Савельевич… Ну, действительно… Какой досуг, кому он нужен? Хор, кино… Ты бы еще театр придумал с двумя составами труппы: сегодня играет одна половина населения, вторая приходит на них смотреть, назавтра они меняются… Курам на смех.
Сергей молчал, решив послушать всех.
Выступил литератор Дима.
— Да нет, предложение интересное, видно — человек болеет за дело… Правильно, колонисты не роботы, живые люди… Но, во-первых: кто всем этим будет заниматься?
Было и во-вторых, и в третьих… Сергей все молчал.
Говорили кто с непониманием, кто с откровенным неприятием, кто с насмешкой. Отец Серафим отмолчался, поглядывая на Сергея с сочувствием. Когда возникла пауза, и стало ясно, что от Сергея ждут ответа, он начал — медленно, без заготовки. Произнес длинный и яростный монолог в защиту не столько своего доклада, сколько людей, оставшихся в живых в это страшное время и брошенных в большой подвал, еще каких-то двадцать лет назад вовсе не пригодный для жизни и работы. Многие из них лишены возможности видеть не только солнце (его не видели даже те, кто выходил в рейды в город или выносил покойников, а родившиеся в колонии дети представляли, как оно выглядит, только по рассказам старших), но даже небо в нынешнем его неприглядном виде. А между тем: имеется кинопроектор, принесенный одним из беженцев пять лет назад — его лишь следует отремонтировать! Фильмотека довольно большая, да ее можно и пополнить… Люди станут смотреть кино! Читальный зал — книг достаточно… Тематические вечера… Хор! Все это реально, если просто перестать видеть в колонистах рабочий скот, животных. Они и так сами о себе говорят, как о крысах, навсегда погребенных под землей. Дайте им глоток воздуха, пусть суррогатного — но надо же с чего-то начинать! Вот библиотека рядом — можно ведь книги принести! Хорошо было бы тут устроить, конечно, Ленинскую библиотеку! Да, мы все понимаем, что это невозможно, я этого и не прошу! Но ведь не хлебом единым!
Говорил резко, короткими, рублеными фразами. Члены Совета мрачнели: многие понимали его правоту; но в то же время так не хотелось позволить людям еще что-то, кроме работы и миски похлебки в общей столовой, особенно, если они сами об этом не просят, а существующий порядок заведен давно, зачем что-то менять? Вдруг еще чего захотят поменять в укладе здешней жизни? Сначала он хор, а потом подпольная ячейка…
— Решать вам, — сказал Сергей. — Но я… с удивлением… отмечаю, что наш Совет — тугодум и упрямец… Будь моя воля — устроил бы перевыборы и погнал вас всех к чертовой матери.
* * *
— Так и сказал? — она смотрела на него с испугом, восторгом и недоверием.
Он выпятил грудь и хотел было опять начать хвастаться, но Полина вдруг сморщилась, согнулась, схватилась за живот, задержала дыхание… Сергей метнулся к ней, усадил на постель.
От боли ей хотелось кричать, только огромным усилием воли она сдерживалась: понимала, что напугает мужа, а еще больше — сына, который, сделав уроки, прилег с книжкой и задремал под тусклым светом керосинки.
Сергей сидел рядом и гладил жену по волосам. Лекарства, оставленные Возницыным, расходовались бережно, в минимальных дозах… но они закончились. А новые так и не поступили. Первое время Сергей расспрашивал всех, кого мог — караванщиков, беженцев: не знают ли они такого Эдуарда Георгиевича Возницына, не встречали ли… Никто о нем не слышал.
Препараты дали довольно длительный, в несколько лет, период ремиссии, когда казалось, что болезнь отступила навсегда. Родился и рос Дениска, мальчик не по годам смышленый и развитый, жизнерадостный; болел мало, рано начал ходить и разговаривать, родители не могли нарадоваться.
Потом боль вернулась, но унять ее стало нечем. Сергей, пострадавший чуть меньше Полины — женский организм оказался более восприимчив к последствиям облучения — страдал реже, но и он ощущал, что финал близок… Только очень страшно было оставлять Дениса.
Полина начала дышать — сперва часто-часто, но постепенно спокойнее.
— Мир невероятно тесен, Сережа… — сказала она, глядя на него красными, больными глазами, в которых стояли слезы. — Сегодня я проведывала Макса… И как ты думаешь, о ком он мне рассказал?
Он беспомощно пожал плечами.
— Возницын. Жив.
— Не может быть…
— Руководит медслужбой… на одной из станций метро в Москве, — переводя посреди фразы дыхание и виновато улыбаясь, сказала Полина.
Вот оно!
Надежда. Шанс. Крошечный, один из тысячи, один из ста тысяч.
Человек, который может… Мог бы их излечить. Да пусть даже просто дать им отсрочку! Пусть хоть еще три года. Пусть хоть год! Дениска подрастет… Он, Сергей, это увидит. Полина не так мучаться будет… Еще несколько лет жизни!
А ведь он думал, что уже смирился. Считал это неизбежностью. Только что ведь думал, что через год сам ляжет в церкви под образами — холодный, твердый. И вроде бы ничего внутри не колыхнулось.
