Сергеев чувствовал себя слепым. Вокруг него клубилась влажная, отдающая половой тряпкой тьма. Она не была абсолютной черной тьмой, скорее непроницаемым оттенком серого, но если протянуть руку, то…
Михаил протянул вперед руку и не увидел собственной кисти. Ладонь удалось рассмотреть только с расстояния в пару десятков сантиметров. И как прикажете идти? Он осторожно, спустился по железной лесенке и невольно охнул, спрыгнув в воду. В этом туннеле поток поднялся по грудь, что было неприятно, но не смертельно, особенно после недавнего сплава со скоростью курьерского поезда под самым потолком.
Сейчас приходилось двигаться по течению, так что Сергеев даже не раздвигал телом воду – просто шел, подталкиваемый потоком, стараясь не сходить со шпал. Приходилось идти вслепую, но выбора не было. Фонарик он давно потерял, «аварийка» здесь не функционировала, хотя несколько раз Сергеев видел, как проскочили под сводами бледные электрические искры, и только осклизлые ребра бетонных шпал помогали ему держать направление. Он словно двигался по широкой направляющей и каждый раз, натыкаясь на токосъемник (путь обесточился давным-давно), невольно вздрагивал душой от накатывающего страха. Лучше было путешествовать во тьме, чем испечься под электрической дугой. Много крат лучше…
Через четверть часа он вышел на станцию. Тут располагался крупный пересадочный узел – вода разбежалась по ответвлениям туннелей, уровень ее упал, и теперь подземная река доходила Сергееву только до середины бедра. Стало гораздо больше мусора и крыс – их писк доносился до ушей Михаила со всех сторон. Сергеев сошел с рельсов и, нащупав край платформы, взобрался на перрон. Для этого ему пришлось подтянуться, и от усилий снова взвыли закоченевшие, растянутые и забитые в драке мышцы. Сергеев с трудом, перебарывая боль, разогнулся и сделал несколько шагов по гранитным плитам пола, покрытым влажной жирной грязью, поверх которой журчала сбегающая сверху вода. Он не сразу понял, что обрел способность видеть: из серого сумрака вдруг выступили колонны, пространство над головой внезапно расширилось, словно тьма вздохнула полной грудью, и разжижилась, стекая по коже щек ржавым туманом. Повеяло воздухом с улицы, кислой канализационной вонью, и совсем слабо, почти неразличимо – озоном.
Стало понятно, что путь вывел его на одну из станций неглубокого залегания, благо такие были и в центре Москвы, а не только на окраинах: свет шел оттуда же, откуда текла вода – с широких, заиленных лестниц. Сергеев облегченно вздохнул и выбрался на открытое пространство.
– Вот так встреча! – произнес Мангуст. – И то правду говорили древние: «Все дороги ведут в Рим!». Рад видеть тебя, кадет! Как добрался?
Он отделился от стены черным сгустком и перетек на центр лестницы, оказавшись точно перед Сергеевым. Глаза Михаила настолько привыкли к полумраку, что ему удалось выделить на этом темном пятне не только светлый мазок лица и темные капли глаз на нем, но даже рассмотреть, что куратора помяло гораздо больше, чем он хотел бы показать противнику. Мангуста перекосило на сторону, словно от радикулита и руку, поврежденную в схватке, он неловко держал перед грудью, словно что-то хрупкое.
– Спасибо, – ответил Сергеев, не повышая голоса, – твоими молитвами. Я смотрю, ты подустал?
– Есть немного. А что – так заметно?
– Есть немного. Я рад, что ты меня дождался. Надо же когда-нибудь поставить точку?
– Несомненно. Помнишь, я рассказывал вам, что победа особенно остро чувствуется, когда ты убиваешь собственными руками? Не из огнестрела, не взрывом, а именно руками? Например, ножом?
– О, да… Ты всегда был поэтом в этом деле…
– Нет, Миша. Это ты всегда был поэтом, – возразил Мангуст, начиная спускаться по лестнице. – А я был и остаюсь прагматиком. Убивать нельзя любить или не любить – это часть нашей жизни, нашей работы. Я просто ее делаю. Но что это за работа, если в процессе выполнения ты не испытываешь удовольствия?
Он привычно заухал и тут же закашлялся, скособочившись еще больше.
– Вот, черт! Старею… Ты ж вроде меня и не сильно приложил, что ж так болит-то?
Интуитивно Сергеев понял, что Мангусту не настолько больно, как он сейчас изображает – старый лис явно пытался усыпить внимание противника. Он был ранен, искалечен, но все так же хитер и все так же опасен. Он был бы опасен и с перебитыми конечностями, и скованный по рукам и ногам, и даже мечущийся в бреду от многодневной лихорадки. Мангуст был опасен до тех пор, пока дышал, пока билось его сердце.
Одно утешало Сергеева – сам он тоже был смертельно опасен до последнего вздоха. Его хорошо учили и учителем определенно был лучший из лучших – тот, с которым он сейчас сошелся лицом к лицу.
Мангуст шел вниз настолько спокойно, что Сергеев невольно сделал шаг назад и в сторону, обеспечив себе прикрытие в виде колонны и ощупывая взглядом лестницу за спиной куратора. Не тот человек был Андрей Алексеевич, чтобы вот так беспечно идти грудью на пулю, без припасенного туза в рукаве. В руках у Мангуста оружия не было, но Михаил прекрасно знал, что у куратора в прежние времена была «фишка», чтобы не сказать помешательство на скрытом ношении оружия, и кто-то из ребят, кажется Генка Кульков – Кулек, говорил, что даже если Мангуст выйдет на бой раздетый догола, то можно быть уверенным, что у него где-то припрятан стилет.
– Рано или поздно, – продолжил Мангуст, – все должно получить логическое завершение. Много лет, Миша, мы с тобой были рядом и могли без колебаний умереть друг за друга, но в тот момент, когда наши пути разошлись, можно было наверняка сказать, что скоро все выгорит дотла, до пепла и останется только ненависть. Ни ты, ни Кручинин просто не способны понять, что мир изменился настолько, что к нему невозможно подходить со старыми мерками. Мир не просто другой, он вывернут наизнанку – черное стало белым, белое – черным, а уж что стало с добром и злом…
Андрей Алексеевич снова издал утробой тот страшный звук, который от считал смехом.
– Но вы-то… Вы-то – лучшие, подготовленные, привитые еще в детстве от любых проявлений идеализма, настоящие легионеры страны – вы-то должны были приспособиться, адаптироваться и снова стать незаменимыми в новых условиях…
– Не все могут быть такими, как ты, Андрей Алексеевич… Но и ты допустил ошибку. Ферзем тебе не стать. Здесь есть только один король и множество слонов на каждой клетке. Своя партия, свои правила, свои фигуры. Ты взял на себя грязную работу. Не просто грязную, а такую, которую не отмолить – ни в парткоме, ни в церкви. Я, конечно, не ты – ты опытнее, хитрее и давно научился плевать на все, что тебе мешает, но, Мангуст, ты так хотел в дамки, что забыл о том, что никогда, нигде и ни одна власть не оставляет на виду инструмент, которым сделана грязное дело. Это золотое правило, ты сам учил нас похожим вещам. Ты был нужен, пока ты был нужен. Сегодня ты обуза. Не ключевая фигура, а отпечаток пальца на орудии убийства. И я боюсь, что просто не успею до тебя добраться, прежде чем это сделают другие. Ты помеха, Андрей Алексеевич, ты больной зуб, ты – геморрой: сам выбери, что тебе больше нравится… И перестань мне рассказывать о своей исключительности стоя в затопленном метро, по колено в чужом дерьме.
