сестры, сказала. Кровные.
И ушла.
– Мало ей? Няньку сожрала, еще захотела? Кэр-буу!
– Няньку? Какую няньку?
Я опомнился.
– Да так, пустяки. Не бери в голову!
– Не возьму, – согласилась Жаворонок. – Жрите, кого хотите. Это ваши с ней дела.
От ее спокойствия меня мороз по коже продрал. Уж лучше б издевалась! Или наорала, что ли?
– Что значит – ваши?!
– Вы жених и невеста. Сами между собой разбирайтесь! У меня свой жених есть…
– И разберусь! Я с ней разберусь!
– Вот и разберись.
– Кровь она пить повадилась! Людоедка!
Кажется, от злости я слегка забоотурился, потому что Жаворонок попятилась от меня в угол. В тот самый угол, который привычный, обжитой и утешительный. Этот проклятый угол я запомнил на всю жизнь. Умирать буду, его вспомню. В него моя бывшая невеста забилась, когда Юрюн-боотур впервые вломился в ее темницу.
Хороший угол, полезный. При одной мысли о нем я усох.
– Может, правда обряд? – вздохнула Жаворонок. На миг дочь дяди Сарына сделалась похожа на себя-прежнюю: мелькнуло и прошло. – Адьярайский?
– Ты сама в это веришь? – спросил я.
Она не ответила.
А угрюмый Уот Усутаакы
Тяжелодумной своей головой,
Всей широкой своей спиной,
Всей утробой черной своей
Думал, соображал:
– Лихая будет у парня жена,
Такая спуску не даст,
Не упустит его из рук…
Ну и пусть! И ладно ему!
«Нюргун Боотур Стремительный»
Где она? Где?!
Прячется? Найду!
На кухне? На кухне нет. В большой комнате нет. В маленькой комнате нет. В средней есть! Не Чамчай есть. Уот есть.
– Чамчай видел, буо-буо?!
– Видел, дьэ-буо!
– Где?!
– Во дворе.
– Нет во дворе, кэр-буу!
– Ночью видел, да.
– А утром?
– Утром не видел. Твоя невеста, ты ищи. Хыы-хык!
– Моя! Найду!
– Сам ищи!
– Сам найду!
Конюшня. Мотылек есть. Арангас есть.
Чамчай нет. Где?!
Доом-эрэ-доом, доом-эрэ-доом…
Бубен!
Дом-дом-доммм, дом-доом…
Глубоко. Под землей. Слышу! Всё слышу! Уши – во! Кто в бубен бьет? Чамчай бьет! Кто же еще? Я умный, да! Голова – во! Больше ушей! Спряталась? Думала, не найду? Нашел! Вот, иду. Бегу! Вниз, вниз, под землю. Бубен громче. Бубен ближе. Правильно бегу, да!
Скоро прибегу.
Плохая Чамчай. Плохая! Очень плохая! Жаворонка обижала. Кровь пила. Проучу! Убью, да! Не убью? Невеста. Нельзя убивать. Хорошая? Плохая? Очень плохая? Плохая не очень! Не убью. Побью, кэр-буу! Убивать невесту нельзя. Бить – можно. Нужно! Убивать невесту плохо. Бить – хорошо. Очень хорошо! Больно бить. Залезать на нее! Опять бить. Опять залезать!
Очень хорошо!
Вниз, вниз. Глубже, глубже. Тут был, помню. Тут был… Тут не был, да. Тут тоже не был. Вправо ход, влево ход. Куда? Доом-эрэ-доом! Слышу, бегу. Вправо, влево, вниз. Влево, вправо, вниз. Холод, сырость. Вода – кап, кап. Шаги – тум-тум-тум! Мои шаги. Бубен? Слышу! Бегу. Холодно, еще холоднее… Нет, теплее. Темно. Очень темно. Зеленое на стенах. Светилось! Лишайник. Теперь нет. Лишайника нет. Не светится. Вижу! Все равно вижу! Глаза – во, буо-буо! Чтобы лучше видеть, да!
Камень. Камень. Камень. Черный, серый. Желтый, бурый. Капает, журчит. Вода. Долго бегу. Вправо, влево. Вниз, вниз, вниз. Глубоко. Очень глубоко. Доом-эрэ-доом! Доом-эрэ-доом! Близко! Громко! Дом-дом-доммм, дом-доом. Совсем близко. Вот…
Кончился! Камень кончился.
Бумм, бумм! Железо под ногами. Край. Обрыв! Падаю? Не падаю. Стою. На краю стою. Удержался, да. Крутится. Над головой крутится. Большое, железное. Обод? Нет, не обод. Крутится, стрекочет. Помню, видел.
Помню!..
* * *
Время хищной рысью прыгнуло мне на грудь. Толчок отшвырнул Юрюна Уолана на пятнадцать шагов – пятнадцать лет! – назад. Что перед этим опасность рухнуть вниз, в мглистую пропасть, где под прядями седого тумана полыхали далекие зарницы? Чудом я устоял на краю обрыва, но на краю дня сегодняшнего не устоял. Десятилетний мальчишка, я топтался на ржавом козырьке во чреве железной горы – и, разинув рот, глядел на стрекочущий, лязгающий механизм. Зубастые колеса и колесики, обода, металлические балки, качающиеся столбы, оси, полированные дуги и венчики. Сталь, медь, золото, серебро. Кровавые высверки драгоценных камней. Крутится, вертится, мелькает. Зубчики колес цепляются друг за друга, проворачиваются, приводят в движение блестящие колотушки…
Время не удовольствовалось тем, что швырнуло меня в прошлое. Оно еще и перевернуло все с ног на голову. В гостях у Умсур я смотрел на стрекочущий механизм сверху вниз. Тут – снизу вверх, и механизм вертелся надо мной. Там ось миров уходила вверх, здесь – вниз. Наверное, это правильно: тебя, словно льдину весной, тащит по реке дней, и ты видишь собственную жизнь шиворот-навыворот.
Обычное дело?
А еще здесь не было Нюргуна. Уже не было. Ну да, я ведь его освободил! Или еще не было?! Клянусь, я бы не удивился, явись Нюргун освобождать меня, а не я его. Правда, Юрюн Уолан не был прикован к столбу.
Или был?!
Колесики мыслей в моей разнесчастной голове, уподобясь колесам механизма, цеплялись ржавыми зубчатыми краями. Того и гляди, пойдут вразнос, разнесут череп в куски. Скрип, скрежет…
Нет, это не в голове! В механизме что-то разладилось. Сколько я ни приходил сидеть с Нюргуном, механизм всегда звучал одинаково. Теперь же начинка горы с натугой щелкала, лязгала, на миг замирала – и вдруг начинала стрекотать быстрее. Колесо на дальнем краю застряло, остановилось; вслед за ним – три соседних. Вздрогнули, щелкнули, набрали обороты…
Доом-эрэ-доом, доом-эрэ-доом!
Чамчай!
Я двинулся по козырьку в ту сторону, откуда звучал рокот бубна – и увидел ее. В Нижнем мире нутро горы большей частью было каменным, а не железным, как на Небесах. Серые ноздреватые стены испещряло множество уступов и впадин. В одной из таких впадин, похожей на крошечный грот, и умостилась Чамчай. Удаганка сидела, подобрав под себя голенастые ноги, лицом к лязгающему механизму. Глаза закрыты, на лице – отрешенность; казалось, Чамчай заснула. Вечная дерганина прекратилась, двигались одни лишь руки. Но как они двигались!
В бубен бьют колотушкой. Чамчай била пальцами.
Как она ухитрялась не пропороть бубен? С ее-то когтями?! И когда успела его починить? Опасные когти удаганки были заняты важным делом: они пристукивали по овальному ободу, оттеняя резким костяным перещёлком гулкие удары в туго натянутую кожу. Другой рукой Чамчай время от времени встряхивала бубен. От этого к ударам и перещёлку добавлялся перезвон колокольцев – большого и малого, подвешенных с внутренней, невидимой мне стороны бубна.
Звуки накладывались друг на друга, образуя сложный, раздражающий ритм, и стаей птиц, вспугнутых голодной лисой, улетали
