И тогда я скажу: брат, мне уже надоело проигрывать и чувствовать себя в дураках. Надо идти ва-банк!..
Будить общественность, насмешливо осведомится Сева, высоко вздернув брови. Давать направо и налево интервью, пытаясь убедить всех в своей правоте? Неужели ты думаешь, что тебе поверят? И особенно те чинуши в полицейских мундирах, которых отныне возглавляет этот серый кардинал по фамилии Штальберг?
Нет, скажу я ему. Этот этап в своей жизни я однажды уже прошел. Хоть я и дурак, но не настолько я глуп, чтобы подставляться под пулю. Или случайно попасть под машину. Или по неосторожности загреметь с перрона подземки под поезд. В сущности, таких исходов может быть сколько угодно… Они наверняка теперь стерегут каждое мое движение, и стоит мне только пальцем пошевелить не в ту сторону, как тут же будут приняты соответствующие меры, можешь не сомневаться!..
Тогда что же ты предлагаешь, спросит Сева, прихлебывая горячее пойло с запахом чая из чашки с отбитой ручкой. Убедить самого себя в том, что любое противодействие той силе, которая имеется в распоряжении этих мерзавцев, бессмысленно и спокойненько жить-поживать, да добра наживать?!
Ты опять не угадал, брат, усмехнусь я. Видно, слишком плохо ты обо мне думаешь… Нет, Сева, сдаваться мне уже поздно. Знаешь, иногда я самому себе напоминаю некоего фанатика, который сам себя приковал к пулемету цепями в осажденном со всех сторон врагами форте и который рад бы сдаться, да пулемет не может бросить…
Все ясно, с ухмылкой скажет Сева и процитирует из старого анекдота об одном извращенце, потерявшем ногу вследствие совершения полового акта на железнодорожном полотне: «Такова сила инерции: ни поезд, ни я – никто не мог остановиться!»…
И вот тогда-то я скажу ему главное, ради чего я пришел к нему.
Старик, скажу я, если все легальные методы борьбы исчерпаны, а результата нет, то что остается делать человеку, вздумавшему изменить сложившийся порядок вещей? Что остается делать бунтовщику и мятежнику, которого загнали в угол и у которого выбили из рук разрешенное законом оружие?
Он ничего не скажет, мой друг Сева. Он только пристально посмотрит мне в глаза и…
На этом мои мечтания внезапно были прерваны неприятным ощущением, что вокруг творится неладное.
Я пришел в себя и присмотрелся к окружающему миру. Оказывается, я уже влачился по Двадцать Третьей улице. Несмотря на поздний вечер, на улице царило неестественное оживление. По тротуару тек поток людей в элегантной, яркой одежде, а по проезжей части мчались роскошные чистенькие автомобили. Было такое впечатление, будто наступил какой-то праздник. Это впечатление усиливалось тем, что все вели себя в высшей степени прилично. Не было слышно ни пьяного песенного рева из гостеприимно распахнутых дверей злачных заведений, ни ожесточенных перепалок из окон автобусов. Никто не швырял мусор в виде оберток, окурков, пустых банок и бутылок на тротуар, и даже дети не неслись куда-нибудь по тротуару на роликовых коньках, как угорелые, с дикими криками, распугивая или толкая прохожих, как это было еще две недели назад, а чинно шествовали в общем потоке, держась за руки.
Нет, сейчас все были добры и счастливы, и я видел, как абсолютно незнакомые люди приветствуют друг друга с улыбками и как то тут, то там возникают небольшие группки, чтобы пообщаться о том, о сем, перекинуться анекдотом или шуткой. Все были участливы и великодушны по отношению к ближнему своему, и если кто-то случайно ронял на асфальт какую-нибудь вещь, то доброхоты со всех сторон тут же бросались поднимать ее, чтобы проявить свое участие и внимание. И даже если кто-то толкал встречного в толпе или наступал ему на ногу, то вместо взаимных сообщений о подлинной сущности партнера, как это случалось незадолго до этого вечера, дело кончалось извинениями и ослепительными улыбками. Молодые люди дарили первым попавшимся девушкам, выглядевшим олицетворением невинности, цветы, явно не претендуя при этом на продолжение знакомства в ближайшем баре…
И отовсюду доносилась музыка. Отрывки мелодий самых различных жанров и течений доносились из открытых окон домов, из баров, дискотек и магазинов. Но людям было, видно, мало этой какофонии, и многие из прохожих шагали в наушниках плееров, покачивая головой и размахивая руками в такт слышимой только им музыки. Даже два патрульных полицейских, которые лениво фланировали по проспекту впереди меня (я тут же замедлил шаги и стал держаться подальше от зданий, чтобы лицо мое не заливал яркий свет реклам), – и те были в наушниках.
В целом, все вокруг было великолепно и спокойно, но у меня по спине побежал холодок. Казалось, будто на город неотвратимо наползает невидимая черная туча, в недрах которой зарождается ураган чудовищной силы. Я предчувствовал, что еще немного – и этот ураган обрушится на город, неся смерть и разрушения.
Может быть, во всем виноваты были мои нервы, напряжение последних дней и то одиночество среди людей, на которое я сам себя обрек, но по аналогии с сегодняшним вечером я припомнил, какая идиллия воцарилась в городе накануне последней Бойни. Даже погода тогда способствовала всеобщему умиротворению. Дни были солнечными и мирными, как на подбор, на небе не виднелось ни облачка, но жара не докучала, потому что улицы исправно обдувались, словно гигантским вентилятором, свежим бризом с Озера. Это было поздней весной, и листья на деревьях были сочными и ярко-зелеными, а в парках и скверах вовсю распускались цветы. Количество преступлений и даже мелких проступков со стороны граждан тогда снизилось почти до нуля, и мои подчиненные впервые за много месяцев не знали, чем заняться – в конце концов, пришлось загнать две трети личного состава Управления на импровизированные курсы по повышению квалификации. Бывали дни, когда дежурные по городу в ответ на мой вопрос о происшествиях за истекшие сутки не протягивали мне целые простыни сводок, а докладывали так, будто дежурили они не по мегаполису с населением в три миллиона человек, а по монастырю: «За время моего дежурства происшествий не случилось!»…
Я не помнил, сколько времени продлилось тогда благоденствие. Но зато я хорошо помнил, как началась та Бойня.
… Ночью из разных частей города одновременно от патрульных и постовых стали поступать сообщения о том, что творится нечто непонятное и ужасное. Создавалось впечатление, что все жители города разом сошли с ума и кинулись убивать друг друга и крушить все, что попадается на их пути. Патрульные не успевали прибыть на одно место, где было совершено ничем не спровоцированное убийство, как где-то совершалось другое преступление. На погром это было не похоже. На мятеж и революцию – тем более. Все убивали всех, не щадя ни родственников, ни чужих, ни стариков, ни женщин, ни детей. Сначала убивали внутри помещений, но потом водоворот смертей вылился на улицы и понесся по городу опустошающим смерчем. Запылали дома, стеклянным водопадом из окон посыпались стекла, опрокидывались вверх дном машины и даже автобусы.
