– А ты думаешь, я стала бы иначе с тобой жить? Тогда ты меня просто плохо знаешь. Ты самый странный человек из всех. Но ты единственный в своем роде. Конечно, я люблю тебя, дурачок.
Александр не стал ей говорить, что сидел за своим трудом, иначе трогательная сцена была бы испорчена – получил бы веником по голове, если не кочергой. Она считала его труд бессмысленным.
И не она одна.
«Саня, тебе делать нечего? – сказал ему как-то Краснов, прочитав отрывок из главы про средневековье, повествующий о Владе Цепеше, господаре Валахии. – «Палач и мясник, которого подданные боялись сильнее, чем турок, он отстоял независимость своей Родины в войне с превосходящими силами врага и заложил основы государственности…» Занятно. Оказывается, историю искажать можно не только за деньги».
«А что не так?»
«Да блин, оставь ты это профессионалам. Они уже до тебя все на сто раз описали, мать их… Причем люди не чета нам, академики».
«Эти академики не жили здесь, – усмехался в ответ Данилов. – У них не было возможности узнать, чем это закончится, и составить выводы».
Но теперь «История человечества» была закончена, а сам он – свободен.
И вдруг вместо радости Данилов почувствовал опустошенность. И снова начало болеть под черепной коробкой.
* * *
Прикосновение холодного металла к коже подействовало на него успокаивающе. Данилов всегда терпеть не мог даже такой безобидный врачебный инвентарь, как стетоскоп, но теперь он готов был хвататься за него, как за соломинку.
– У вас в семье у кого-нибудь были проблемы с сердечнососудистой системой? – услышал он знакомый голос.
Александр криво улыбнулся, узнав ее.
– Лучше спроси, у кого их не было, Танечка.
– Понятно. Значит, наследственная предрасположенность. Так и пишем.
Она зашуршала бумагами, и Данилов открыл глаза.
«Господи, как же похожа на мать», – подумал он, подняв глаза на женщину в черном. Не в белом, отметил он. В обычной одежде, в которой можно проделать долгий путь по бездорожью.
Татьяна Богданова была в Форпосте с инспекционной поездкой. Богданов никому так не доверял, как своим детям. В последнее время ему тоже нездоровилось.
В этом мире от инфаркта и инсульта умирали не так часто. До шестидесяти доживали редкие счастливцы. Да и счастливцы ли? Измученные годами тяжелого труда, недоеданием, старыми болезнями, от которых больше не существовало лекарств, и новыми, которым даже не успели придумать названий. Никто не мог похвастаться шестью пальцами на руке, но у многих, еще не старых, словно каиновы печати по телу были рассыпаны огромные пигментные пятна – цветом от красного до темно-коричневого. Это был своего рода знак переживших. Детей рождалось много, но едва ли четверть из них доживала до десяти.
Природа следила за чистотой расы, а в жестокости могла поспорить с фашистом Эйхманом. Она очищала вид от плохо приспособленных особей, не заботясь о том, что кто-то из них, умерших в младенчестве или раннем детстве – мог стать новым Моцартом или Ньютоном. Этот мир пока не нуждался в гениях. Ему требовались другие: с руками, покрытыми твердыми мозолями, с согнутыми от дней в поле спинами и без крупицы воображения, потому что человек с воображением тут завыл бы волком. Но даже без генетических аномалий дефицит лекарств задавал нижнюю планку смертности. ОРЗ, гепатит, туберкулез, дифтерия – и раньше-то опасные, теперь эти болезни поднимали голову и собирали свой урожай каждый год.
Зато поселяне не знали, что такое – стресс потерять работу (куда поле и лопата денутся?) и никогда не поверили бы в существование такой болезни, как ожирение. Они были грубыми, но чистыми, малограмотными, но рассудительными. Беспробудное пьянство, которое раньше пропагандировалось с помощью пошлых анекдотов и фильмов, было им незнакомо, не говоря уже о наркомании. В редкие праздники народ гулял день напролет, но потом разу становился к плугу. Точнее, к плоскорезу. Приемы агротехники была едва ли не единственным, что они вынесли из двадцать первого века.
В остальные дни сухой закон был незыблем. Его устанавливали не власти – крестьянин не мог себе позволить похмельного безделья. И гнать огненную воду было не из чего.
По сравнению со своими предками, детьми постмодерна, видевшими смысл жизни в прогулках по супермаркетам и Интернету, они больше творили, чем потребляли. А по сравнению с крестьянами настоящих средних веков у них были знания пяти тысячелетий человеческой истории, которые хранили такие люди, как Александр – узкий круг тех, кто поддерживал огонь в надежде, что когда-нибудь он разгорится снова.
И все же они расстались с прошлым легко. Без ностальгии, без попыток удержать ускользающее время. То, что вчера было фактами, сегодня превратилось в легенды: о полетах в космос, о политических партиях, об райских островах, омываемых теплыми морями. В них простому человеку второй половины двадцать первого века верилось с большим трудом. Гораздо охотнее верили в упырей, живущих в развалинах, летающих змей и людей с собачьими головами. Поэтому Данилов старался не читать детям небывальщины, а больше делал для сохранения знаний о реальной истории. Этому был посвящен весь его труд в свободное время, когда он на последних компьютерах, а потом и на обычной пишущей машинке набирал на пожелтевших листах книгу «История человечества».
Саша и завидовал им, и одновременно жалел. Что ждет их в будущем? Бесконечное прозябание в одной поре? Новый путь вверх по лестнице, ведущей вниз? Но на это уйдет следующая тысяча лет. Если только не прилетит метеорит, и если не повторится то, что случилось 23-го августа памятного им всем года…
– И сколько он еще протянет? – спросила Алиса, очень неохотно согласившаяся на свой собственный осмотр. Только под его давлением.
– Сколько бог даст, – пожала плечами Богданова-младшая, этим жестом еще более усилив сходство. – Может, год… а может, пару деньков. Да вы не волнуйтесь так. Все там будем.
Ее врачебный цинизм был тоже делом наследственности. Но это было именно то, что придало Александру сил. Он не выносил, когда его начинали жалеть. Его надо было ругать, толкать и трясти, но только не жалеть. От грубых, бестактных дисфемизмов он почувствовал заряд бодрости и желание бороться.
– А ты как хотел? – Алиса, стоявшая у окна, тоже подошла к кровати. – Вспомни, сколько тебе лет.
– Не так уж много. Но мы… – он высморкался. – Скольких уже пережили?..
Вспоминая слова Муаммара Каддафи, Данилов думал о том, что смерть не страшна, когда она приходит к тебе, как воин на поле битвы. Потому что от тебя зависит, избежишь ли ты ее или нет. Другое дело, если она садится у изголовья, как женщина, когда ты стар и болен. Вот тогда ты знаешь, что, даже если сегодня она тебя минует, завтра ты будешь принадлежать ей. Вот тогда действительно становится страшно.
