— Послушайте, дядюшка Каан, скажите честно, почему вы не хотите ехать к нам?
— Честно? А разве сейчас принято говорить честно? Все врут на каждом шагу, потому что все торгуют, а не обманешь — не продашь. По радио говорили, что Неизвестные Отцы подло обманывали народ целых двадцать лет, но я за все те годы не видел столько лжи, как сейчас. Честно ему скажи…
Он решительно наполнил рюмку, выпил, подцепил вилкой маленький кусочек рыбы и прожевал — торопливо, словно боясь, что его у него отберут.
— Месяц назад была организована инвестиционная компания «Золотая шахта». Нам говорили — честно, очень честно! — что мы получим сто процентов прибыли, если вложим наши деньги в эту компанию. И действительно, первые вкладчики удвоили свои капиталы, и тогда люди понесли в «Золотую шахту» все свои сбережения. А три дня назад этот мыльный пузырь лопнул: двери управления компании закрыты, никого нет, и только ветер гоняет по мостовой никчемные бумажки с печатями и очень красивыми рисунками. Мадам Го рыдала — она продала все, что у нее было, и еще залезла в долги, надеясь вырваться из нищеты и спокойно прожить свои последние годы. И что ей теперь прикажете делать?
Тяжелое наследие башен, подумал Максим. Они привыкли верить слову печатному и слову сказанному, особенно с высокой трибуны или по радио, они не сомневались и потому даже не задавались вопросом, откуда может взяться такая прибыль — из вакуума?
— А внучка мадам Го? Хорошая, красивая, славная девушка, бедняга Гай так на нее смотрел… Она участвовала в конкурсе красоты «Звезда столицы», и чтобы попасть в число призерок и получить ангажемент в пандейский шоу-балет «Лесные красавицы», ей пришлось пройти через постели трех организаторов конкурса, — дядюшка Каан крякнул и посмотрел на Раду. — А кончилось тем, что вместо балета «Лесных красавиц» она оказалась в хонтийском публичном доме, ее туда продали. И никто — никто! — даже пальцем не шевельнул.
На впалых щеках дядюшки Каана проступили красные пятна. Он говорил, говорил, говорил — ему нужно было выплеснуть наболевшее, ему нужно было, чтобы его выслушали: кому еще он мог все это высказать?
— Все помешались на деньгах… — старик снова наполнил рюмку, но пить не стал. — Я не смотрю телевизор — телевидение стало куда страшнее, глупее и грязнее, чем было при Отцах. На любом канале голые женские тела, кровь и трупы и многосерийные комедии, где надо смеяться по сигналу, когда раздастся смех за кадром… А трансляция заседаний вашего Временного Совета — это уже не комедия, это прямая передача из зоопарка, из вольера с приматами.
Да, думал Мак, к дядюшке Каану явно вернулась способность критически оценивать все происходящее. Вот тебе и кабинетный ученый, анахорет не от мира сего. А ведь мне обо всем этом пришлось узнать — и о финансовых пирамидах, и о бандитах-рэкетирах, и о торговле женщинами, и о коррупции в органах власти, сверху донизу. Я читаю статистические сводки и отчеты, мне это по должности положено, но одно дело колонки цифр и сухие факты, за которыми не видно живых людей, и совсем другое дело, когда эти цифры и факты обретают плоть и кровь и оборачиваются людьми, которых ты знаешь, — такими, как Илли Тадер или та же мадам Го.
— В свое время коллега Шапшу высказывал одну гипотезу по поводу того, почему вымерли древние звери — могучие, бронированные, с большими клыками и острыми когтями. Я, конечно, смеялся над ним и доказывал, что это ненаучная чушь, а теперь вот я думаю, что Шапшу был не так уж и неправ. — Каан немного подумал и пригубил свою рюмку, осушив ее до половины. — Древние звери вымерли оттого, что перестали заботиться друг о друге, они стали каждый сам по себе — они ведь были такие большие и сильные! Они превратились в стадо одиночек, где каждому на каждого плевать. И тогда другие звери — маленькие, хитрые и очень проворные — постепенно истребили больших. Они подкрадывались к ним по ночам, прокусывали горло и выпивали кровь, они разоряли гнезда и пожирали яйца гигантов, а те ничего не могли сделать — ведь они были каждый сам за себя и никто за всех. Так и мы сейчас — мы перестали быть народом, утратили все, что нас объединяло… Нам было тяжело, да, но мы трудились. Мы разбирали радиоактивные развалины и надеялись, что наши дети будут жить лучше нас. Мы были винтиками тупой машины, как сейчас говорят, но мы были вместе. А сейчас мы все врозь: каждый считает себя свободной личностью и требует, чтобы все вокруг уважали его права. Однако при этом он забывает, что у всех остальных тоже есть права, такие же точно права, и что кроме прав существуют еще и обязанности. Но об этом мы помнить не хотим, а тем временем маленькие хитрые звери тихо подкрадываются к нам в ночной темноте, присасываются и деловито пьют нашу кровь.
— Дядя, не надо, — жалобно попросила Рада. — Не надо, а?
— А почему не надо, собственно говоря? — старик взъерошился. — Твой муж попросил меня сказать честно, вот я честно и говорю. Вы хотели знать, молодой человек, почему я не желаю ехать к вам, да? Скажу, — он снова ухватился за рюмку. — Вы, Мак, я знаю, один из руководителей этой вашей новой революции, большой вождь, генерал-предводитель. Вы один из тех, кто сломали старую систему, — у вас свои убеждения, и я не буду спорить с вами, рассуждая о том, правильные они или нет. Вы действовали, а вы спросили нас, хотим ли мы перемен? Я помню времена Империи, я жил при Отцах, и я знаю, что было хорошо и что было плохо и при Неизвестных Отцах, и при Его Императорском Величестве. И я не могу сказать, что сейчас все стало гораздо лучше, — нет, не могу, хоть мне и говорят, что Империя — это было плохо, а диктатура Отцов — это еще хуже. При Неизвестных Отцах люди не ходили по улицам с оружием, шарахаясь от собственной тени, и если бы на какой-нибудь столичной улице раздался хотя бы один выстрел, то через пять минут там появились бы бравые солдаты Легиона и на этом все бы и кончилось. А при отце-государе Императоре проворовавшихся чиновников казнили на площади — публично, все это видели и знали, за что карают этих людей.
Привычка к покорности, подумал Максим, привычка к рабской жизни. Кто-то там за меня все решает, а мне остается только следовать за перстом указующим. Стадо, охраняемое собаками и пасущееся на отведенной лужайке, за пределы которой никто не смеет выйти. Не слишком гуманно, согласен, но разве гуманнее убрать сторожевых псов и выпустить на овец стаю голодных волков, а потом стоять в сторонке и наблюдать, как этих овечек будут рвать на части, утешая себя тем, что это-де естественный отбор и что самые жизнеспособные особи выживут и дадут отборное здоровое потомство? И это ведь не овцы, это — люди, пусть даже люди несовершенные, разве можно так с ними обращаться?
