Тут не было обычных УКВ, ДВ, СВ и прочих. Приемник стоял на обозначении «верхняя волна» – так и было написано под кнопкой, нажатой, наверное, еще дедом. Но была еще одна – с надписью «дно». Так и было написано – дно. Помедлив, я нажал эту кнопку.
Эфир почти полностью молчал. Не было даже шумов, только по временам за секунду, не больше, проскакивали какие-то разряды. Уже у самого конца шкалы я наткнулся на связную речь – и вздрогнул, так неожиданно и громко она звучала.
Молодой голос по-русски, как и почти все предыдущие на верхних волнах, устало говорил, обращаясь к какому-то собеседнику:
– …Лучший выход. Они настолько сильнее нас, что позволяют себе глупость нас не замечать. Мы же себе такой роскоши, как глупость, позволить не можем.
– Я вас выслушал, – ответил ему густой, булькающий бас. – Жила?
– Я не буду здесь говорить, – раздался третий голос. – Хватит с меня и того, что…
Волна вдруг стремительно куда-то поплыла, я зашарил в эфире – и потерял ее совсем. С досады я хватил кулаком по приемнику, почти отпрыгнул от шкафа и, подойдя к окну, распахнул его.
Летняя ночь была теплой и звездной, как небо в планетарии. Глядя туда, вверх, я неожиданно вспомнил, как отличить звезду от планеты: мерцает – значит, звезда, горит ровно – планета… Кто же мне это говорил?
Через плечо я посмотрел на приемник, чья шкала по-прежнему горела ровным, мутноватым светом. Оставив окно открытым, я вернулся к столу, снова листнул блокнот. Наткнулся на слова, где дед говорил о своей жене – о моей бабушке.
«Последними ее словами были: „Это ты виноват!" Я много думал над этим. Это – правда. Я испортил ей жизнь. Всю жизнь она любила меня и ждала меня, а я таскал ее за собой по гарнизонам, я заставлял ее месяцами ждать писем или звонков в нечеловеческом напряжении. Сын наш родился поздно, и это мое упрямство поставило между им и мною стену, от которой больше всего страдала она. Но… если бы она могла увидеть… Даже ради любви к ней я не мог отказаться от участия в этом. Тот, кто не борется со злом, становится крестным отцом зла, потому что дает ему второе рождение».
Я отбросил блокнот. Ответ насчет природы дедовых странностей лежал на поверхности. Хороший, все объясняющий ответ.
Года три назад я бы принял его с восторженным повизгиваньем. Я тогда обожал читать Крапивина, хотя отец что-то и хмыкал насчет «вечно молодого интеллигентика». Потом Крапивин меня достал – бесконечным повторением сюжетов, эпитетов и портретов героев. Книжки его до сих пор стоят у меня на полках… но речь не об этом. Вот ТОГДА я бы радостно уцепился за версию, что мой дед умел связываться с параллельными пространствами. Или с иными планетами.
НО ВЕДЬ ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!
Или… может?..
* * *
В доме было полно народу. Все ходили, что-то таскали, перекликались, а я как дурак лежал в своей спальне под простыней и понимал, что совершенно неуместен в этом доме. Двое бородатых мужиков – в точности с фотографий в дедовом кабинете! – сняв со стола компьютер, принялись устанавливать на его место полевую рацию. Задребезжал вызов…
Я проснулся в полусвесившемся с кровати состоянии – головой почти на ковре. Она (голова) дико болела. Во рту стоял омерзительный вкус позднего пробуждения, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь и что звонок надрывается не у меня в голове, а в телефоне, стоявшем на шкафу.
Я упал с кровати окончательно. Потряхивая головой и издавая противоестественные звуки, которые должны были обозначать, как мне плохо, я с трудом принял вертикальное положение (голова закружилась, я вцепился в шкаф, как в спасательный круг) и снял трубку:
– Да?
– Олег, ты? – голос отца.
– Я, а что случилось?! – почему-то забеспокоился я.
– Да ничего, – спокойно ответил отец, – просто звоню узнать, как ты там. Вадим с тобой?
– Да, – неизвестно зачем соврал я.
– Поздно легли?
– Вроде того… – Я покосился на часы. Ужас!!! Первый час!!! Правда, я лег в седьмом часу утра… – Так чего звонишь-то?
– Ничего, – повторил отец. – Все в порядке?
– В полном, – подтвердил я. Если бы еще голова так не болела…
– Ну ладно, не скучай. Завтра утром приедем, – информировал он меня и отключился.
…После холодного душа голова прошла, и я, стоя на пороге ванной и ожесточенно вытираясь полотенцем, вдруг понял, что хочу есть. Очень хочу, что не удивительно – вчера-то я весь день проголодал!
Я уже почти вошел в кухню, держа в руке почти свежие трусы – но остановился. Прислушался.
На меня упала тишина. Огромная и бесконечная. Я стоял и слушал ее, глядя, как медленно и плавно ползет вдоль стены по полу косой солнечный четырехугольник с танцующей над ним пылью.
Был яркий солнечный день. И тишина в пустом доме – такая, что распадалась на несуществующие, осторожные звуки.
Нервы. Это просто нервы, нервы, нервы, новое место… Постукивает в тишине беда не беда, а так, что-то напряженное и странное, хрустят осколки разбитого спокойствия под чьими-то шагами. Тяжело ступает неизвестность, подходит ближе, ближе, останавливается за плечом. Стоит и смотрит спокойным, пристальным взглядом. Если обернуться – можно увидеть ее лицо со знакомыми чертами… Чьими? Деда? Вчерашнего посетителя? Людей с фотографий в кабинете?!
Весь в поту, я обернулся, чтобы увидеть пустой коридор, лестницу наверх, дверь ванной.
– Это все бред, – громко сказал я в пустоту.
А ведь уезжать надо. Не есть садиться, а подняться к себе, одеться, сунуть в карман деньги, ключи, запереть этот дом – и на станцию. И больше никогда – НИКОГДА!!! – не оставаться тут одному.
Потому что если я не уеду, случится что-то… что-то страшное. Вот прямо сейчас. Не ночью, а днем, днем…
Это не я. Это дедовы дела, дедовы счеты, а он мертв. Я тут ни при чем. Не трогайте меня!!!
– Не трогайте меня!!!
Я вдруг понял, что бормочу это вслух. Мне неожиданно стало стыдно до жара в щеках, и я, заставив себя перевести дыхание, громко спросил:
– Олег, ты здесь? – после чего сам себе ответил: – Здесь.
Этому дурацкому на первый взгляд фокусу обучил меня наш Игорь Степанович, тренер по фехтованию. Помогает, надо сказать – и на этот раз беспричинный страх начал откатываться прочь, как почти зримая волна. Конечно, это я сам себя накачал. Нет, клык даю, дед занимался какими-то странными вещами, но это совсем не значит, что на меня немедленно должны обрушиться тридцать три несчастья. Я влез наконец в трусы и отправился на кухню – инспектировать холодильник.
Тишина в доме меня больше не пугала.
* * *
До вечера я успел привести в порядок тот бардак, который устроил в дедовом кабинете, а потом, прихватив удочку, отправился через заднюю дверь и по тропинке к реке, протекавшей внизу сада, разбитого на склоне холма. Но переключиться мне не удалось – может, еще и поэтому рыба не клевала, совершенно игнорировала мою удочку. В конце концов я просто положил дурной кусок пластика на берег и устроился поудобнее, обхватив руками коленки да отмахиваясь по временам от комарья.
