– Какая разница? – едва заметно поморщилась Маргарита. – Каждый веселится в меру своих возможностей. Женю ты не вернешь. Нет, попытаться можешь, кое-что у тебя получалось на удивление неплохо, кое-что вовсе не получалось. По всему выходило, что ты должен был отыскать Попову еще через комнату Алены, а ты побрел черт знает куда.
– Отчего вы не нашли ее раньше? – прошептал Дорожкин. – Она была на почте, она была на похоронах…
– Она особенная, – понизила голос Маргарита. – Чувствует… чувствовала опасность. Заблаговременно. И ее видят только неокороченные.
– А ты? – спросил Дорожкин, поправляя очки. – Почему над тобой нет этих черных шлангов? Ты не окороченная?
– Вот и наш молодой друг, – подошел к Маргарите сзади Адольфыч. – Опять занимаемся тыканьем пера в лист бумаги? Где твой блокнотик, логист? Надеешься-таки расставить точки над «и»? Не получится. Буковки забыл написать.
– Изгаляетесь, – понял Дорожкин. – Как все, что вы мне говорили раньше, стыкуется с тем, как вы поступили со мной?
– С тобой мы пока что никак не поступили, молодой человек, – стер с лица улыбку Адольфыч и отстранил Маргариту за спину. – Но поступим. Ты враг. Ты подобен ребенку, который, получив в руки дорогую безупречную игрушку, ломает ее на части. Сейчас ты думаешь, что с тобой поступили бесчестно, что тебя обманули, использовали? А что сделал ты? Ты попал в город, где все хорошо, в котором у каждого есть все для счастливой жизни, в котором идеальный порядок, нет преступности, нет бездомных, нет нищих, нет больных, и что ты сделал? Полез разбираться во внутренностях? Связался с врагами? Полез туда, куда ходить нельзя? Внутренности, дорогой мой, отвратительны у каждого. У самого милого и обаятельного человека полон живот скользких и вонючих кишок.
– Но не у всех милых и обаятельных людей в животе живет огромный паразит, который высасывает из него соки, а взамен накачивает его радостью, – твердо сказал Дорожкин.
– Да? – удивился Адольфыч, шагнул вперед, наклонился, стиснул стальными пальцами плечо Дорожкина и прошептал: – У всех, мой дорогой, у всех! Поверь мне. Я живу на этом свете столько лет, сколько ты даже не можешь себе представить. И так, или почти так, было и будет всегда.
Музыка прервалась. Адольфыч похлопал Дорожкина по плечу и в почти полной тишине проговорил:
– Та девочка хотела, чтобы этого города не было. Поэтому нет этой девочки. Что касается тебя, Евгений Константинович, ты и сам выкарабкался каким-то невероятным образом. И если бы не этот любопытный факт, ты не был бы в этом зале и не сидел бы за этим столом. И не смотрел бы сейчас на меня через эти стеклышки. Ах, Антонас Иозасович, сбежал все-таки…
Адольфыч снял с носа Дорожкина очки, бросил их на пол и растоптал каблуком.
– Вальдемар Адольфович! – раздался обиженный голос Леры. – Вы опять про меня забыли. Давайте же начинать играть! В прошлый раз Марфа превратила Ромашкина в зайчика! Может быть, она превратит в кого-нибудь и этого Дорожкина?..
– Марфа, – обернулся к Шепелевой Адольфыч, – следующий фант ваш. И этот фант Дорожкин. Сделайте с ним что-нибудь! Вы так славно закрутили не так давно Никодимыча, пользы, правда, это не принесло, но не повторить ли нечто подобное с Евгением Константиновичем?
Шепелева сидела прямо, как статуя, только веки ее подрагивали да глаза смотрели на Шепелева напротив, который был столь же неподвижен, как и она.
– Марфа Зосимовна! – повторил Адольфыч. – Сделайте милость!
– Нет, – медленно качнула головой Шепелева и перевела взгляд на Дорожкина. – Закручивала уже. По полной программе. Все потроха провернула, крепкий орешек оказался твой инспектор, Адольфыч. Упрямый. Такого не раскрутишь. Жаль только, кручины у него нет. А что есть, не про мою честь. Пусть сам раскручивается.
– Просим! – захлопала в ладоши Лера.
Дорожкин оглянулся. Лера продолжала хлопать в ладоши. И за ней начали хлопать все. Даже Шепелев поднял руки и, продолжая смотреть на Марфу, которая казалась вдвое его старше, начал медленно аплодировать. Дорожкин дождался тишины, поднялся и, чувствуя, как вновь начинают гореть глаза, повернулся к Маргарите:
– Платок, пожалуйста.
Она шагнула вперед, стянула с шеи тонкий платок, сама завязала глаза Дорожкину. Он дождался, когда она отойдет, сказал в повисшей тишине:
– Кто ж так хлопает?
И начал танцевать.
Когда-то он потратил на это долгие часы. Таился от всех в деревне. Да и в институте частенько выстукивал в пустых аудиториях, но не на виду. Да и было чего стесняться. Все, что имелось у него для обучения, так это потрепанное руководство, распечатанное в те времена, когда еще не было сканеров и копиров, и видеокассета из тех же времен, на которой попадался и Фред Астер[74], но в основном танцевала несравненная Элеонор Пауэлл[75], все движения которой Дорожкин и копировал день за днем. Для чего? Может быть, как раз для этого случая.
Он полностью погрузился в ритм, не задумываясь о том, куда и как ставить ноги, что он сделает в следующую секунду. Ритм диктовал все, он вел Дорожкина по роскошному паркету зала, и плотное дыхание гостей говорило ему, что все они сейчас сомкнулись в плотное кольцо, центр которого он.
– Отлично! Восхитительно! Классно! – захлопала в ладоши Лера, едва Дорожкин сделал последний удар и замер, удерживая равновесие. – Вальдемар Адольфыч, я его забираю! Это мой каприз, но сегодня мой каприз – это закон для вас. Идите сюда, Дорожкин. Да снимите вы этот платок, вы же не по канату ходите!
Сдернутый нетерпеливой рукой, платок слетел с лица Дорожкина, он поднял глаза и вместе с исказившимся от ужаса лицом Леры увидел сразу многое. И рванувшегося к нему Павлика, и гримасу на лице Адольфыча, и неподвижный взгляд Марфы, и оскал Содомского, и начинающее изгибаться чудовище на том самом месте, где только что сидел старший Шепелев. Затем он взял за руку Леру. И когда та стала растекаться, таять в его руках, обращаясь в черную вязкую лужу, когда громыхнул выстрел вынырнувшего из тележки из-под грязной посуды Шакильского, Дорожкин и сам уже то ли начал обращаться в черное и вязкое, то ли начал тонуть в том, что только что было Лерой Перовой. Он всего лишь и успел увидеть клочья медвежьей шерсти на спине упавшего рядом Павлика, да бросить в лицо неподвижному Неретину разодранный пакет со снадобьем от Маргариты или от Колывановой.
Дорожкин едва не задохнулся. Паутина набилась в рот, в уши, в глаза. Вдобавок он больно ударился, потому что свалился с высоты метра в два. Или даже больше, просто его погружение, которое скорее напоминало прорывание сквозь паутину, превратилось в свободное падение метра за два до плоскости.
