— Не думал, что это будет неожиданностью для тебя.
— Ты же мне не написал, — Н-До, в ледяном бешенстве, даже не пытался быть вежливым. — С чего бы мне знать? Если кто-то и говорил мне, я не принял к сведению — это звучало слишком глупой шуткой.
— Я не люблю писать писем, — хмыкнул Лян. — И зачем обмениваться отпечатками ладони, если можно сравнить их при встрече? У тебя симпатичное лицо, аристократ, — и снова протянул руку интимным, приятельским, обещающим жестом.
Н-До сжал кулаки.
— Хочешь подраться? — рассмеялся Лян. — Я тоже нравлюсь тебе?
"Ди, прости!" — подумал Н-До, облизал губы и сказал, растягивая слова:
— Да, ты мне нравишься… Тебя ведь уже предупреждали, что мне нравится убивать? Я убил двоих, знаешь ли. Один из них был Официальным Партнёром, у нас совпадали все пять знаков. Жаль, что с тобой, в лучшем случае, будут четыре…
— Это ещё почему? — Лян удивился, он выглядел обескураженным.
— Ах, тебе тоже не всё сказали? — рассмеялся Н-До, которого понесло. — Не может быть пяти, даже если совпадут ладони. Пятый знак — происхождение, видишь ли.
— Я аристократ, — Ляна задело, его глаза сузились в щели и щека дернулась.
— Ага. Внук помещика, сын Всегда-Господина и рабыни, — бросил Н-До, демонстративно поправляя воротник, вытканный древним родовым узором. — А я — Князь, рождённый у Официальных Партнёров, после поединка. Ты можешь это сравнивать?
— Бывают годы, когда вы едите кашу зимой и летом — за всех своих благорожденных предков, — огрызнулся Лян. Теперь он сжал кулаки. — Накидка твоей матери принадлежала её матери, верно?
— Наши матери почти ровесницы, — усмехнулся Н-До, — а моя выглядит дочерью твоей.
Лян в ярости схватился за эфес — и Н-До расхохотался.
— Какой ты нетерпеливый, летний рассвет! Хочешь сразиться со мной по-настоящему прямо сейчас? И не боишься, что я тебя убью, Дитя? Мне нравится убивать, мой стиль — "Укус Паука", а твой?
— Нищий сноб, — процедил Лян сквозь зубы, едва взяв себя в руки. — Да я бы сделал тебе честь, взяв тебя в дом! Станешь моей женой — будешь хоть иногда досыта есть и носить не обноски, а свой собственный костюм!
— Когда ты переживешь метаморфозу — если ты её переживешь — тебе придется отвыкать от роскоши, — рассмеялся Н-До. У него резко исправилось настроение. — А вообще — это только слова. Не забывай, ты-то — не Всегда-Господин. Если меня принудят к поединку, я просто убью тебя — и всё. Я предупреждаю честно.
Лян отвел глаза. В его позе, в напряженных плечах, в пальцах, стиснувших эфес так, что побелели костяшки, Н-До прочел злость и страх — злость, прячущую страх — и тут же почувствовал к Ляну презрение, граничащее с тошнотой.
— Я вернусь к своим родителям, — сказал он, чувствуя досаду от необходимости стоять рядом с Ляном.
— Нам надо вернуться вместе, — сказал Лян, не глядя на него. — Иначе взрослые будут недовольны.
Н-До безразлично пожал плечами, и они вернулись с заднего двора в сад, где под кустами чан-чи, пурпурными, багряными и оранжевыми, как столбы осеннего пламени, уже накрывали на плотных двойных циновках из расщепленного тростника угощение для пира. Юноши шли рядом, но только очень ненаблюдательный человек мог решить, что они вместе, вдвоем или что-нибудь в этом роде.
Враги.
Взрослые пировали отдельно, дети и юноши — отдельно.
Рядом с Н-До сидел Второй и с наслаждением уплетал тушеную свинину и жареных прудовых пиявок, которым дали насосаться гусиной крови — в исправившемся расположении духа, почти весёлый. Н-До ничего ему не сказал: слова просто с языка не шли. Он бы дорого дал, чтобы на празднике присутствовали Хи, У или Т-Рой — хотелось болтать злые глупости и дурачиться, чтобы сбить отвратительный привкус последнего разговора.
С помощью еды это как-то не получалось: свинина с предубеждения и непривычки казалась Н-До слишком жирной, пиявки — пересоленными и недоперченными, а в жасминовый настой, похоже, пожалели лепестков. В конце концов, Н-До взял палочку хрустящих вафель и, откусывая маленькие кусочки, принялся рассматривать свиту Ляна, устроившуюся напротив.
Они ели и болтали. Дылда с грубым красным лицом и такими короткими волосами, что они торчали в стороны, был, вероятно, пажом или сыном управляющего: шёлковая рубаха и красивый кафтан с широкими завернутыми рукавами совершенно не меняли к лучшему его вульгарную наружность. Н-До скользнул взглядом по его обветренным рукам с квадратными ладонями и толстыми пальцами, послушал громкий голос и хохот в ответ на примитивные шуточки — и с неприязнью решил: "Зажравшийся плебей".
Худенький верткий юноша, похожий личиком с мелкими чертами на лисичку, тихонький, вкрадчивый, с мягким мурлычущим голоском, кутающийся в широкий полупрозрачный шарф, накинутый на атласную, в золоте, распашонку, лебезящий напропалую: "Мой обожаемый Господин Лян…" — и бросивший на Н-До беглый взгляд, выглядел то ли противно, то ли страшновато. Противно, когда такой в чужой свите, подумал Н-До. Этот — кровный аристократ. Он, как минимум, неглуп. Как знать, может быть, он хитер, ловок и хорош в бою… но в качестве противника кажется лжецом. Кажется опасным.
Третий — загорелый дочерна, как бывает с вынужденными проводить много времени в полях, с длинной челкой цвета лесного ореха, обаятельный чистым открытым лицом — пожирал Ляна глазами, как Князя Света. Улыбнулся Н-До быстро и небрежно — а Ляну добавил сиропа в жасминовый настой, заметив его взгляд в сторону сосуда с сиропом. Его одежда, слишком простая для праздника, показалась бы неприлично плебейской, если бы не странное изящество кроя кафтана, вышитого родовыми знаками, который он накинул поверх простой рубахи из домашнего холста. Безнадёжное дело, подумал Н-До. Нищий аристократ, влюблённый в богача — дух Ди коснулся затылка и шеи холодными пальцами.
Лян хвастался, чем только мог. Хвастался прудами в парке, где водятся пиявки, златоперки и рыбы-ножи, хвастался конюшнями, рассказывал о Празднике Листопада в Столице — и страшно наскучил Н-До. Каждую новую тираду он предварял шпилькой в адрес аристократической спеси; это, кажется, обижало загорелого юношу, которого называли Лью, зато приводило в восторг дылду Эн-О. По востренькому Ар-Нелю ничего нельзя было понять, он кивал и улыбался Ляну, но отвернувшись, улыбнулся и Лью, сделав брезгливую гримаску — зато вставлял в Лянов монолог отменные иголки.
— Господа, помните ли вы историю про сверчков с немытыми ногами? — говорил он, демонстративно перебирая пальцами веточку с пожелтевшими листьями, показывая изысканно узкую кисть с тонкими холеными пальцами. — Нет? Как можно? Очень глупая история…
