Когда пришел в себя, директор сидел за столом и вытирал лицо платком.
— Жара, — устало сказал он. — Проклятая жара. Прямо Бангладеш. Даже кондиционеры не справляются.
Кашлянув, Невзоров выпил воды из графина.
— Хотите?
Андрей мотнул головой, замычал, надевая треснувшие очки. Из разбитого носа на белый кафель капала кровь.
— Идите, Островцев, — разрешил Невзоров, глядя, как Андрей поднимается с пола. — Идите и подумайте над нашим разговором. Хорошенько подумайте.
— Я подумаю, Александр Игоревич, — пробормотал Андрей и вышел из кабинета директора.
Голова гудела, как бубен шамана, мысли свернулись в бесформенный комок. Он словно побывал в дурацком фильме либо в глупом сне: только что хотел набить морду директору, а в итоге сам оказался с набитой мордой.
Болезненный смех сотряс Островцева.
«Бред! Просто бред!»
В коридоре никого не было. Прошмыгнув в уборную, Андрей смыл с лица кровь. Скомкал перепачканный халат, бросил в урну.
Сжимая челюсти, Островцев добрел до ОПО.
«Десять тысяч долларов», — сказала в электричке Анюта.
Зачем ей столько? А впрочем, не все ли равно — ей нужны деньги, и ему нужны деньги, всем нужны деньги.
«Они следили за мной. Как за крысой. За крысой! Что же это за организация?».
Андрей присел к столу. На часах — 14.00. Как время пролетело!
«Ничего, мы что-нибудь придумаем. Что-нибудь придумаем».
Островцев взглянул на плотные полки с результатами опытов и в голове почему-то возникли виды Парижа, Нью-Йорка, еще каких-то городов, увиденных по телевизору и на картинках в журналах.
«Придумаем… Завтра».
Змеиное шипение из-под пола, казалось, одобряло его.
Андрей взял портфель и поднялся.
Из столовой доносился запах жаркого, но Островцев, даже не подумав об ужине, проследовал к раздевалке. Натянул плащ и, слегка согнувшись, двинулся к лифту. Рабочий день для него закончился.
В вечернем сумраке подходящая к платформе электричка казалась зеленой гусеницей. Анюта, видимо, устала: не болтала, не лезла целоваться. Сидела на лавке, щелкала семечки. В автобусе она спросила, что у Андрея с лицом; он соврал, что упал с лестницы.
Распахнулись двери, выпустив потный, усталый люд. Когда толпа схлынула и немногочисленные пассажиры стали заходить в поезд, Анюта поднялась, пряча семечки в сумку.
— Пошли, что ли. А то до ночи останемся.
Они последними вошли в электричку. Двери захлопнулись.
«Следующая станция — Малоярославец», — объявило радио.
— Ты смотри-ка, — удивилась Анюта. — В Шемякино, что ли не остановится?
В вагоне было совсем мало народу: две женщины и мужчина впереди, да спал на лавке бомж.
Радио соврало: электричка остановилась в Шемякино, но вряд ли кто-нибудь вошел в вагон с темного полустанка.
— Анюта.
— Ну?
— Зачем тебе десять тысяч?
Анюта помолчала, прислушиваясь к стуку колес, наконец, будто нехотя, сказала:
— Я беременна. Кажется…
Чего-то подобного Андрей и ожидал. Он вздохнул, глядя на проносящийся за окном лесок.
— Если ты не хочешь, то не надо, — сердито сказала Анюта.
— А? — встрепенулся Андрей. — Нет-нет, что ты! Деньги будут.
Она улыбнулась:
— А своей ты скажешь?
— Скажу, — соврал Андрей.
«Малоярославец. Следующая остановка Ерденево».
— Ну, до завтра!
Анютин поцелуй вкусно пах семечками.
Она вышла из вагона, пройдя под фонарем, помахала Андрею рукой. Островцев подумал: как странно, что именно эта женщина, в сущности, совершенно ему чужая, носит в себе его ребенка.
Кроме Андрея и бомжа в вагоне никого не было. А может, не только в вагоне, но и во всем поезде?
Островцев смотрел на свое отражение в черном стекле и ни о чем не думал. Хотелось спать, но, боясь пропустить свою станцию, он тер глаза, зевал.
«Следующая станция — Родинка» — прохрипел динамик.
Андрей поднялся, прошел в тамбур. Бомж спал на лавке, раскинув в стороны обутые в раздавленные ботинки ноги. Вспомнилась похожая ночь, только зимняя. Островцев ехал тогда домой и тоже на лавке спал бомж. Кажется, в Малоярославце в электричку заскочили трое молодчиков и с криками принялись избивать бомжа ногами. Андрей ясно вспомнил свой собственный ужас и омерзение: он не посмел вмешаться, сидел, внутренне содрогаясь при каждом ударе по опустившемуся, безобразному, но человеческому телу. Молодчики выскочили на следующей станции, Островцев перешел в другой вагон, не в силах осознавать, что рядом лежит бездыханное окровавленное тело.
Родинка едва светилась во мгле. С пригорка Андрей привычно отыскал глазами свой дом: в окнах, конечно, горит свет.
— Галя! Андрюшка приехал! — глухо крикнула Марина Львовна.
Андрей оставил портфель в прихожей, повесил на гвоздь плащ, и, разувшись, прошел в дом. Из кухни вышла Галя. Зеленоватые глаза смотрят тревожно. Заметила, конечно, следы невзоровских кулаков. Но матери она ничего не скажет — не станет тревожить.
— Андрюшка, как работа? — голос Марины Львовны донесся из спальни.
— Все хорошо, мама, спи.
Галя спросила про ужин.
— Поужинал на работе, — соврал Островцев. — Устал сильно…
— Ну еще бы, — заворочалась в темноте Марина Львовна. — Целый день…
Андрей прошел в комнату, быстро разделся, лег. Прохлада постели была приятна. В открытую форточку проникал сладковатый цветочный запах.
Негромко, как бы извиняясь, постучав посудой на кухне, пришла Галя. Медленно разделась. Андрей даже с закрытыми глазами видел ее некрасивое, преждевременно состарившееся тело, пожухшее, бесплодное.
«Пустоцвет», — так иногда его мать называет жену.
— Андрюшка, — услышал он шепот и, хотя ждал, знал, что он последует, слегка вздрогнул под тонким одеялом. — Андрюшка, что у тебя с лицом?
— Отстань, — пробурчал Островцев, переворачиваясь на другой бок.
Галя умолкла, но минуты через две снова зашептала — горячо, со слезой:
— Кто это тебя, Андрюшка? Ну, скажи!
— Отстань, я спать хочу!
— Тише, — испугалась Галя. — Марина Львовна услышит!
Но Островцева уже ни о чем не надо было предупреждать: словно в зыбучие пески, он провалился в сон, а женщина рядом с ним еще долго не спала, время от времени приподнималась на постели и заглядывала в побитое лицо старшего научного сотрудника.
Лес шумел, как рать, поднявшаяся на бой.
Шли молча. Марина — впереди; ветер играл рыжими прядями.
Я — следом, думая о своих всполохах. Островцев противен мне; противны обе его женщины, его работа и вообще весь его мир. Мир мелкий, мертвый… Все эти люди — Андрей, Галя, Анюта, Смолов, Невзоров — мертвецы, но они умерли задолго до Дня Гнева. И все-таки мне интересно…
Я хмыкнул, вспомнив, как Невзоров избил Андрюшку.
— Ты чего? — обернулась Марина.
— Да так, вспомнил кое-что.
В зеленых глазах сверкнуло любопытство.
— А я думала, ты не видишь всполохов.
— Теперь вижу.
— Расскажи.
— Да что там рассказывать…
Марина пожала плечами.
— Твое дело.
В самом деле, почему бы не поделиться с ней своими всполохами? Дело давнее, дело темное…
Я ускорил шаг и, догнав девушку, пошел рядом.
— В общем, это связано с Обнинском. Всполохи говорят, что когда-то я там работал…
Она слушала, не перебивая.
Когда я закончил свой рассказ (почему-то выключив из него Анюту), пошел снег. Сквозь снежинки я смотрел на Марину: что она скажет? Но девушка шла молча, время от времени стирая с лица мокрый снег.
— Надо искать убежище, — сказал я, взглянув на небо.
— Андрей, а ведь там была еще одна женщина.
Я вздрогнул.
— Признайся.
Марина схватила меня за рукав куртки.
— Да, была, — признался я. — Как ты узнала?
Марина засмеялась.
— Это секрет. Она хорошая была?
— Хорошая?
— Ну, добрая, красивая?
— Нет, не хорошая.
Зеленые глаза обдали холодком.
— Андрюшке твоему нравилась.
— Так Андрюшка — это не я.
Она отпустила мой рукав.
Солнце, зашторенное метелью, казалось блеклым пятном и все сильнее вытягивалось вдоль горизонта. Мало-помалу оно начало краснеть. Стрелки вряд ли простят нам угон вертушки, но пока можно не волноваться: погоня в такую погоду невозможна.
Одно плохо: снег мокро всхлипывает под подошвами, и на нем остаются синеватые следы. Две цепочки следов.
Что-то давненько не видать игроков… С одной стороны, это хорошо — махать заточкой кому охота; с другой — странно. Нет игроков, нет стрелков, нет тварей. А кто есть?
Джунгли приучают к тому, что жизнь — это всего лишь бег от смерти. Рано или поздно к нему привыкаешь и забываешь о том, что бежишь. Ноги-руки крепки, котелок варит — удрал, обманул, выиграл — прожил день. Нет — ну что ж…
