Исповедуясь, Оля смотрит в потолок каким-то странным взглядом. Мне начинает казаться, что она видит там этого Женю. Я решительно прерываю ее рассказ:
— Хватит об этом. Все это в прошлом и не вернется.
Я наклоняюсь и крепко целую ее в губы, но Оля не отвечает на поцелуй.
— Подожди, я не сказала тебе самого главного. Когда я встретила тебя, я очень боялась, что все будет так же, как с ним, и долго не могла решиться. Ты, наверное, это заметил?
— Положим, я и сам не торопил тебя.
— Спасибо, — шепчет Оля.
— Ну и как, подтвердились твои опасения?
Вместо ответа Оля притягивает меня к себе.
— Ты совсем другой. С тобой все по-другому, я сама себя не узнаю…
Осторожно и нежно целую соски ее грудей, а рукой ласково поглаживаю бедра и попку, обтянутую шелком трусиков. Оля сладко вздыхает, ловит мою руку и помогает ей пробраться под резинку…
Утро застает нас лежащими в объятиях. Смотрю на часы: пять тридцать.
— Пора, — говорю я, — через полчаса за нами приедет Гриша.
— Неужели все, — бормочет Оля, не открывая глаз. — Нет, так просто я с тобой не расстанусь, не рассчитывай. Обними меня покрепче…
Мы еле успеваем одеться, когда подъезжает машина. Ольга запирает дачу, и мы едем.
— Сначала на аэродром, как комдив приказал, — говорит Гриша.
Всю дорогу до аэродрома Ольга молчит, о чем-то думает, положив голову мне на плечо.
Служебную машину Ивана Тимофеевича и Гришу на аэродроме, видимо, знают хорошо, поэтому нас пропускают без формальностей. Часовой у шлагбаума только с любопытством смотрит на Ольгу. Гриша подруливает прямо к “Яку”.
На крыле лежат мои комбинезон и шлемофон, под крылом сидят два техника. Увидев меня, они встают.
— Здравия желаем, товарищ старший лейтенант. Все в порядке, можете лететь.
Я бегу в штаб, получаю полетное задание и возвращаюсь к самолету. Ольга стоит возле “Яка” и гладит рукой гладкую обшивку.
— Красивый он у тебя. Я таких еще не видела.
— Хороший самолет, Оля, как и женщина, должен быть красивым, — говорю я, натягивая комбинезон, — потому мы и называем его “она” — машина.
Быстро проверяю машину — все в порядке.
— Ну, Оленька, мне пора.
Ольга, не смущаясь присутствием техников и Гриши, обнимает и целует меня. Они деликатно отворачиваются.
— Прощай, любимая.
— Не прощай, а до свидания. У меня предчувствие, что мы с тобой скоро встретимся…
Я вздрагиваю. Какого черта! В памяти сразу всплывают слова ее отца: “В Сибирь, в Забайкалье, только подальше от нас!”
— Вот этого, Олешек, мне меньше всего хотелось бы. Лучше потерпеть.
— Почему это? — Ольга смотрит на меня с удивлением.
Ее огромные темные глаза становятся еще больше, занимая почти пол-лица. Я целую ее в эти глазищи.
— Скоро сама все поймешь. Кстати, куда ты завтра едешь?
— Еще не знаю. Сегодня в институте выдадут предписание и билеты на дорогу. Андрюша, ты что-то знаешь и недоговариваешь.
— Оленька, скоро сама все узнаешь. Прощай!
— Я напишу тебе, как только приеду на место. Жди.
Я еще раз целую ее и поднимаюсь в кабину.
— От винта!
Запускаю мотор, машу Ольге рукой. Она машет в ответ. В неимоверно больших глазах — тревога и сомнение. Такой она и остается у меня в памяти. Все. Закрываю фонарь и рулю на полосу. Взлетаю. Курс на запад. До начала войны — четыре дня.
Грянул год, пришел черед,
Нынче мы в ответе
За Россию, за народ
И за все на свете.
А. Твардовский
Приземлившись и сдав самолет, я иду на свою стоянку. В глаза сразу бросается что-то необычное. Подхожу ближе. Так и есть! Вдоль фюзеляжа, от хвоста к носу, нарисована красная стрела, изломанная зигзагом, наподобие молнии.
На другом борту — такая же стрела. А поверх нее мой техник, Ваня Крошкин, по трафарету наносит рисунок головы лося с могучими широкими рогами.
— Что это, Вань?
— А это, командор, отличительные знаки. Чтобы дивизию нашу и полк ни с кем не спутали.
— А почему сохатый?
— У нас командир кто? Лосев! В 130-м у “мигарей” подполковника Акопяна как зовут? Тигран! Вот они на “МиГах” тигров рисуют.
— А в 128-м? У них — подполковник Михайлов Петр Константинович.
— Михайлов, от слова “Михаил”, Мишка, медведь…
— Понятно. Значит, на “ЛаГГах” медведи будут.
—Ага!
— А начальство как на это смотрит?
— Одобряет. Пусть, говорят, издалека нас видят и шарахаются.
— Шарахаются не от внешнего вида, а от репутации. А ее еще создать надо.
— А она уже есть, репутация-то. Позавчера комдив прилетал, рассказывал. Недавно австрийский летчик через границу перелетел. Так он, среди прочего, рассказал, что их предупредили: в районе Бобруйска базируется дивизия красных асов, оснащенная новейшими истребителями. В бой с нами им приказано, не имея двойного превосходства, не вступать. Для бомбардировочной авиации наши аэродромы — цель номер один.
— Вот как!
Интересно, война еще не началась, а по люфтваффе уже идет паническая команда: “Ахтунг! Ахтунг! 44-я — в воздухе! Уносите ноги!” Что же будет, когда они реально столкнутся с нами? Я далек от преувеличения наших возможностей, но уже ясно: неприятности мы Герингу доставим немалые.
Последние дни перед 22 июня тянутся до невозможности медленно. Впрочем, это только так кажется. Я точно знаю, когда начнется, и жду этого момента. А в этом случае время тянется как резина. Все остальные живут в другом ритме. Мы много работаем, часто летаем.
Последний мирный вечер выдается на редкость тихим и теплым. Мы сидим у палатки и курим. Уже вторая неделя, как весь полк перебрался из поселка на аэродром. Серо-зеленые палатки стоят на опушке леса, под широко раскинувшимися ветвями сосен. Я смотрю в небо, усеянное звездами. Смотрю туда, куда совсем недавно село солнце. Пройдет всего несколько часов, и оттуда поплывут на нас волны “Юн-керсов” и “Хейнкелей”.
— О чем грустишь, друже? — спрашивает Сергей. — Получишь ты от нее весточку, очень скоро получишь. Могу поспорить, что она тоже где-нибудь здесь, неподалеку от Минска. Вон сколько здесь частей сосредоточено.
Он вчера получил письмо от Веры из Николаева и теперь пытается утешить меня. Только ему невдомек, что своими словами он добился обратного эффекта. Сергей по-своему истолковывает мой красноречивый взгляд, залезает в палатку и достает гитару. А мне сейчас вовсе не до нее. Но, увидев гитару, от соседних палаток потянулись летчики и техники. Теперь так просто не отделаешься. Я еще раз смотрю на запад и неожиданно для самого себя запеваю “В лесу прифронтовом”.
Ребята слушают внимательно и ждут продолжения, но у меня после этой песни ни на что больше рука не поднимается. Минут через двадцать все так же тихо, как сидели, расходятся, унося в себе строчки песни “и что положено кому, пусть каждый совершит”.
