В какой-то момент пламя свечи осветило мое побитое лицо. К этому моменту оно распухло до неимоверности и ничем не напоминало обыкновенное человеческое лицо. При виде подобного безобразия на том месте, где должно было находиться мое лицо, Сашка Кикин всплеснул, как баба, руками и, хотя прекрасно знал, кто это сделал, деланным голосом поинтересовался:
— Друг милый, да кто это тебя эдаким образом отделал? Вместо лица ты сейчас носишь поросячью личину. Никто тебя в таком обличье не узнает, да и на людях в таком виде появляться нельзя. Лешка, ты только себе представь, как я, любимый денщик Петра Алексеевича и блестящий лейб-гвардии офицер, могу с таким свинячьим рылом в обнимку в кабаке показаться?!
Но в этот момент Сашка Кикин сообразил, что такими словами может преградить себе дорогу к тому, чтобы на славу, да еще и за чужой счет повеселиться в царском кабаке. Поэтому он попытался дать задний ход, но оказался в ситуации, когда не мог сразу же отказаться от им же произнесенных слов. Быстрым вороватым взглядом Сашка порыскал по сторонам, пытаясь найти достойный выход из тупика, который сам же себе и создал своими заранее не продуманными словами.
— Слушай, Алешка, а почему бы тебе сейчас свою разбитую морду не занавесить девичьей косынкой. Глядишь, сразу приличным и таинственным мужем станешь, которого государев денщик Сашка Кикин сопровождать изволит. Вся пьянь в кабаке от этой некой таинственности со скамеек попадает. А косынку я тебе подыщу, тут у меня случайно в кармане камзола завалялась.
С этими словами Сашка достал из кармана синюю кисею с женскими ароматами и нацепил ее мне на уши. Жалко, зеркала поблизости не было, а то было бы хорошо посмотреть на себя в этой «таинственности».
5
Этот кабак располагался в Замоскворечье, идти до него было далековато, он ничем не отличался от других царских кабаков. Но Сашке Кикину именно этот кабак почему-то особенно нравился, вот и пришлось нам туда переться чуть ли не через всю Москву. Несколько раз нас останавливали ночные сторожа и не пропускали через рогатки, перегораживающие улицы. Они интересовались, кто мы такие и куда премся. Сашка тут же хватался за шпагу и, угрожающе, громко и пьяновато крича, требовал нас немедленно пропустить, а то он всем кровь пустит. Но сторожа на его шпагу и крики мало обращали внимания, а увидев «занавеску» на моем лице, лихорадочно бежали разводить рогатки. В Москве в ту пору зверствовал настоящий душегуб, который топором и ножом лишил жизни немало людей. Сторожа, по всей очевидности, принимали за меня этого душегуба и старались, от греха подальше, избавиться от такого прохожего.
Сашкин кабак оказался забит пьяными забулдыгами до полного упора, ни одного свободного местечка, да и шагу в этом хаосе пьяного мужичья негде было сделать. В дальнем углу тихо пьянствовала группа солдат знаменитого Преображенского полка. Они пришли вместе со старым капралом, заняли весь стол и чинно, под руководством капрала через определенные интервалы хором поднимали чарки и хором пропускали внутрь водку, чинно закусывая простыми луковицами. Пока я наслаждался таким организованно-красивым солдатским потреблением водки, Сашка уже тащил меня к пустой бочке, неизвестно откуда вдруг появившейся неподалеку от раздаточной лавки целовальничьего, с которым он, видимо, успел договориться. Забулдыги прерывали свои шепотные разговоры и провожали меня испуганными или злобными взглядами, когда мы с Сашкой проходили мимо их столов.
На минуту в зале повисла тяжелая тишина, но, когда мы устроились за бочкой, разговоры начали постепенно возобновляться.
Но я всем нутром ощущал, что наше появление внесло определенный диссонанс в поведение посетителей этого кабака. Общий фон веселья и пития в этом кабаке, казалось бы, сохранялся как прежде, но это было только внешнее впечатление. В поведении отдельных забулдыг появилась непонятная настороженность и опаска, спиной я постоянно ощущал десятки подозрительных взглядов. Но я так и не успел до конца в этом обстоятельстве и своих ощущениях разобраться, как на бочке появился штоф с белесой жидкостью и большеразмерными чарками.
Сашка лихо распечатал штоф и по чаркам набулькал этой белесой жидкости. Затем он поднялся на ноги и предложил выпить полную чарку за нашего благодетеля Петра Алексеевича. Я, в принципе, особо не спешил пить водку, так как закуски на бочке еще не было, а пить без закуски я не любил. Но Кикин был весьма убедителен и настойчив, да и отказываться пить за такой тост было аморально, люди могли бы меня неправильно понять. Ушаковских людей можно было встретить в каждом царском кабаке.[29] Поэтому я неохотно поднялся на ноги и, взяв чарку в правую руку, молча кивнул головой, соглашаясь с его тостом. Немного помедлил, затем своей чаркой чокнулся с чаркой Кикина, а затем решительно опрокинул ее содержимое в свое горло. Жидкость обожгла горло и обрушилась в желудок, в тот момент я себя почувствовал умирающим человеком. Мне хотелось согнуться в три погибели и эту отвратительную водку из своего желудка выплеснуть наружу, чтобы избавиться от той желудочной боли, которую она принесла.
Но это состояние продолжалось недолго, через мгновение все боли исчезли, в глазах просветлело. Ко мне снова вернулись разум и осознание ситуации. Только сейчас я обратил внимание на то, что в зале установилась полная тишина, а напротив меня стоял, уперев кулаки в бока, мужик с такой же косынкой на своем лице.
— Ты почто, мразь поганая, мое имя позоришь? Ты почто на свою морду, как и я, кисею натянул? Кто тебе Глашка, почему она тебе свою кисею дала? — громко орал этот мужик.
Я недоуменно посмотрел на Сашку Кикина, а тот, выпучив глаза, попеременно смотрел то на меня, то на этого мужика. Водка наконец-то достигла головы и шибанула в мозг, мне стало так хорошо и приятно, что захотелось выпить еще этой прекрасной анисовой водочки. Я схватил штоф за горлышко и со всего размаху врезал им по голове этого горлопана с кисеей на морде, штоф разбился, а он в беспамятстве растянулся на земляном и заплеванном полу. Вокруг его головы начала растекаться лужа крови, но это мне было совершенно безразлично. Отодвинув ногой тело горлопана в сторонку, ближе к соседнему столу, я отправился к целовальничему и громко потребовал новый штоф анисовки и много хорошей еды. Не уточняя, какой именно хочу еды, я вернулся к нашей бочке и едва смог найти стул, на который уселся, широко расставив ноги. Кикин во все глаза смотрел на меня и, по всей очевидности, совершенно не верил тому, что сейчас произошло перед его глазами. Уже сидя на стуле, я вспомнил о горлопане, глазами попытался разыскать его безжизненное тело. Но тела нигде не было, а на земляном полу оставалось только черное жирное пятно.
