— Эта «справочная информация» похожа на твой ловец кошмаров, Михаил, — Лин провел пальцем по леске и та ответно вспыхнула нежной сахарной пудрой. — Только запутаннее.
— И это меня настораживает. Нил! Ты знаешь, как устроено хранилище?
— О! Хм. В теории, амиго.
Михаил поморщился.
— Говори.
— Видите ли, уважаемые мои… Любезные мои друзья. Сие хранилище первое, которое было создано Братством Кремальеров и это отнюдь не означает, что оно хуже следующих, новейших. Оно по-прежнему лучшее.
— Буль-буль, — перебил Михаил. — Столько воды, что впору кого-нибудь утопить.
Нил раздраженно вздохнул. Помассировал виски.
— Ах, каброн! Я всего лишь пытаюсь сказать, что это хранилище столь великолепно, потому что представляет собой кусок мозгового вещества Некоего Великого, когда-то обитавшего в Луте. Разумеется, оно заботливо оправлено в железо и иные материалы, предупреждающие распад. По всей видимости, эта часть мозга отвечала за сон. И — скажу я — этот Некий не успокоился тем, что его голову разнесло на клочки. Он жив. Он спит и видит сны. И нет ничего надежнее, чем спрятать вещь в чащобе сновидений существа столь древнего, что сны его лишены всякой логики.
— О, — выдохнул Лин восхищенно. — Это невероятно.
— Увы, так оно и есть, гатитто. Ходить по нему могут лишь специально обученные люди — братья кремальеры. Они, в каком-то смысле, типа муравьев, пасущих тлю. Если люди не ошибаются и мои глаза меня не подвели, мы косвенно были свидетелями окормления. Ниши, помните? Говорят, этот конденсат дарует бессмертие и…
Михаил остановился, жестом прервав размечтавшегося Крокодила.
— Так. То есть, наши шансы отыскать карту крайне малы?
— Но они есть у Лина! — Нил указал на Первого двумя руками, как на приз. — Кто лучше поймет логику не-человека, как не-человек?
— Ах ты… Сумка крокодиловая, — выдохнул Михаил, но Лин положил ладонь ему на локоть.
— Он верно мыслит, Миша. Мне, скорее всего, впору придется перемещение по лабиринту снов. Я смогу не заплутать и не сбиться, тем более с картой. Мне будет спокойнее, если вы подождете меня здесь. Я не умаляю твоих достоинств, но в этом есть резон.
— Даже ты не можешь знать, что тебя ждет по ту сторону, — насупился Михаил. — Получается мы, два здоровых мужика, просто будем ждать в предбаннике? Лично для меня это унизительно. Ладно Нил, но я тебя не оставлю. Ты видел, ты знаешь, как я умею управляться с оружием. Вдвоем будет проще. Что скажешь?
Лин поднял голову.
— Я пойду один.
***
— Не хмурься, медведь.
Решение Лина явно облегчило душу Нила.
По крайней мере, он заметно приободрился, хоть и продолжал вглядываться в темноту коридора с подозрением.
Михаил молча скрестил руки на груди. Он действительно был мрачен, как осенняя туча.
— В конце концов, если сонный лабиринт этого существа имеет нечеловеческую форму логики, то ему там должно быть проще ориентироваться. В Эфорате, знаешь…
Он резко замолк, как порезался.
Михаил поднял голову.
— Та-а-ак, — протянул с расстановкой. — И много ты знаешь про Эфорат?
Нил, вздохнув, сел на камешек, пригорюнился.
— Не так мало, как хотелось бы, — признался.
— Откуда? — вымолчав паузу, справился Михаил.
— Был там. Разок.
— И ушел целым-невредимым? Отпустили за здорово живешь?
— Ну, как сказать, — Нил выразительно перебрал металлическими пальцами.
Михаил вновь растянул молчание до предела.
— Когда я нашел Лина, он был болен. Не знаю, что за хворь. Ни на что не похожа. Кожа сошла, кровью кашлял. Пластом лежал.
— Да ладно? — Нил встревоженно вскинулся. — Это, бато, похоже на Оловянную чуму. Она, знаешь, их брата на раз косит. Если одному прилетело, значит, всей популяции такой вот подарочек… Ах, проклятье!
Нил вскочил, забегал.
Как под хвост ужаленный, подумал Михаил неодобрительно. Он сам в любой ситуации старался вести себя бестрепетно.
— Если так, если так… Это значит, что Лин — отбраковка. Иначе не оправился бы, умер. А остальные? Тогда Эфорат опустеет и Оскуро смогут прорваться… О, Михаил! Это Тамам Шуд! Нужно срочно доложить Башне!
Михаил следил за метаниями Нила, как кошка за хаотичным полетом мухи. При упоминании Башни поморщился.
— Значит, Оскуро реальны?
— Реальнее чем твоя спокойная жизнь, — нервно хохотнул Нил, потирая руки. Остановился. — О! Кстати. Ты ведь не в курсе, что он знаком с Волохой?
— Неужели?
— По его словам.
Михаил медленно потер подбородок. Без спешки осмысливал эту новость.
Нил, успокаиваясь, вернулся на камень.
— И, если мы так разговорились, амиго… Почему ты идешь с ним?
Михаил неторопливо потянулся. Пусть он был согласен с Нилом по некоторым пунктам, но…
— А вот это уже совершенно не твое собачье дело.
***
Язык и письмо Первых были заключены в цвете. В палитре на безбрежное число полутонов, и никакой язык человеческий не смог бы передать эмоцию или мысль точнее, чем эбру. Лингвистическая конструкция людей имела каменный скелет. Она была точна и тяжела. Как их язык.
Лин выучился сурдо и сурда, мужскому и женскому языку Лута, но в мыслях своих всегда говорил на эбру.
И сны его шли на родном языке.
Когда створы двери за ним сомкнулись — тихо, как губы под водой — он оказался в преддверии сна Некоего Великого. Вещь, которую он искал, точно лежала здесь, но могла обрести иную форму: человека ли, животного ли.
Лин не знал языка, которым мыслило существо, но полагал, что сны всех существ разговаривают на языке одной природы.
Внутри этой материи нет разности масти.
Прямо перед Лином тянулась дорога, собранная из камней слов, некогда брошенных. Они были мертвы, хрустели под ногами, как ракушки или жучиные панцири. Панцири, подумал Лин. Дух, суть слов ушла, а оболочка осталась.
Дорога росла вширь и ввысь, горбилась, перекатывалась дюнами, но идти по ней было легко. Лин поднимался выше и выше; сверху медленно, как обожженные листья, падали слова без смысла — они таяли на губах пеплом, легко обжигая и оставляя странный, томящий привкус и чувство тоскливого недоумения.
Лязгнуло, как в грозу. Запахло сырой медью. Лин поднял голову. Над ним, занимая все видимое пространство, ползла река, раздутое брюхо ее было мутным от песка и камней, а шкура нестерпимо блестела.
Река вдруг раскололась с треском — так лопается кора дерева в мороз — и Лин присел, машинально закрываясь руками, в ожидании ливня. Однако массу воды разметал ветер, и он же снес все слова. Лин был в стенах лабиринта. Такого знакомого, что в середке заныло.
Он уже не осознавал, где находится. Мышцы сами вспомнили нужные движения, и вот Лин крался, предчувствуя, как близится другое, враждебное. Рукояти актисов знакомо лежали в ладонях, продолжением его собственных рук.
Лин выскользнул ему навстречу и застыл в низкой стойке. Но против него было только полотнище черного зеркала, растянутого от пола до потолка, от стены к стене. Своего отражения Лин там не увидел и не удивился этому, точно так и положено.
Зеркало же вдруг сделалось прозрачным. За ним была чернота, испещренная сияющим крошевом.
Калейдоскоп, подумал. У брата была такая игрушка, и он любил разглядывать ее в Башне.
Лин коснулся стекла. Холод мглы за ним колол пальцы.
— Что это, — прошептал завороженно. — Почему это так красиво? Почему я помню это? Почему там мои глаза?
Теперь он видел свое отражение в стекле. Оно, зыбкое, дрожало и расслаивалось, будто за плечами у Лина стояли еще, другие. В непривычной одежде, но синеглазые, синеглазые. В точности как он сам.
Вздрогнул, когда по стеклу с внешней стороны ударило. Отлетело и стремительно отдалилось, вращаясь. Лин увидел, как раскрылся в пространстве многомерный металлический цветок, обнажая переплетенные жилами нутряные лепестки. Это был механизм, непонятный, но Лин помнил — опасный.
Он смотрел. Казалось ему, что вот-вот поймет, вот-вот ухватит за хвост нужную мысль. Поймет, что видел во сне Некий.
