Таволга же хмыкнул, подкрутил ус. Хлопнул парня по плечу, как равный — равного.
— А то как же. Ты же наш теперь.
Третий выпрямился, улыбнулся. Слышать такие речи было ему непривычно и приятно.
— Только доспех вздень, — попросил Выпь, когда Юга быстро обсказал ему разговор.
Сам он уже был в броне своей — охра и багрянец, темная зелень и чернозем. Запавшие щеки, острые скулы. Странное дело, в доспешье этом Выпь казался и выше, и много старше, чем был. Юга пригладил ему волосы, жесткие, как стерня.
Большим пальцем тронул колючий подбородок.
— Опять петь будешь? — спросил, ища глазами личину-маску.
— Как случится, — уклонился от ответа Выпь, всматриваясь в лицо друга. — Нормально тебе, после полона, опять в поле?
— Нормально, — твердо отозвался Юга, но взгляд отвел, — если бы я после каждого пинка под стул забивался, далеко бы ушел? А так, гляди, куда мы забрались.
Выпь фыркнул тихо.
— Ага. Лишь бы вылезти теперь.
Локуста, косиножка-долгоножка, терлась подле, цепляла губами рукава и волосы. Росла быстро, с каждым днем прибавляла. Выпь уже примеривался, как седлать будет.
— Маска твоя лютая, где? — спросил Юга прямо.
— Тебе к чему?
Третий замялся, затосковал. Почти попросил:
— Ай, не вздевал бы… Ты в ней будто не ты. Страшная она. Мертвая. А ты — живой.
Выпь отвернулся, руки с плеч убрал.
У Юга сердце потемнело, отяжелело ночным речным камнем.
— Пора, — сказал Второй, когда запели рогачи.
***
Толкать речи арматор не любил. Словами его были дела.
Но тут следовало. Отражение прибавило бойцами, и все смотрели на него, все ждали; а он сдавил коленями бока нравного, злого жеребца.
Приподнялся в стременах.
— Слушайте меня, люди Отражения! Я — арматор! Хозяин Башни, Господин Долгих Вольеров, Властитель Чаш, Почетный Член и до хрена еще кто! Короче сказать — Гаер, рыжий шут! Вы знаете меня все, и смерти желают многие, не?!
Переждал нестройный, нервный гоготок в рядах. Продолжал ниже, в большей — только ветер играл знаменами — тишине.
— Но я здесь. На Аркском поле, бьюсь в первых рядах, бьюсь рядом с вами бок о бок, спина к спине! Видите ли вы мои доспехи? Видите ли мой шлем? Мою охрану? А?! Моя броня — Статут! Мой шлем — рыжий чуб! Охрана моя — Двухвостка-уродица!
Выдержал паузу, давая людям возможность увидеть его — по-настоящему. В килте по колено, рубахе с открытыми рукавами. Из всей защиты — армлеты на предплечьях. Из всего оружия — Двухвостка у бедра, револьвер на поясе да горстка ежей в спорране.
— Хомы Уймы! Я не предложу вам мира. Не дам спокойствия. Не обещаю блаженства. Мы дети Лута, жизнь наша — кровь и железо! Мы взросли в утробе волчицы, терзающей своих щенков! Но я дам вам жизнь, потому что там — лишь забытье и смерть. Я дарю не золото, но кровь! Не песок, но пламя! Мы бьемся не за Башню. Мы бьемся за наш дом! За Лут! Лут! Лут! Лут!
— Лут! Лут! Лут! — гулко подхватили фаланги.
Гаер развернул взбелененного коня, пнул пятками в бока. Увидел — пенистый гребень надвигающейся волны неприятеля.
Лут, поганец, не подведи, подумал Гаер истово и коротко.
Будто отвечая, померкло солнце: не туча нашла, но корабелла, а следом — еще, еще. Утихший ветер рванулся нетерпеливо, дохнул грозой.
Не зря заводили-выпускали Слепого. Прозрел он, что собирались вытворить люди, ставшие на сторону Нума. Увидел, а, увидев, поведал о том Отражению.
На этот раз Волоха Дятла от себя не отпустил. Цыган сам встал подле, а русый тому не противился. Глаза его были уже не совсем его, сердце билось вскачь, рвалось из груди — то алкали, пиявили корабеллы.
Еремия стояла в средостении, точно матка в рое июня. Впереди шли тяжелые трафареты, а истинные держались в середине и хвосте. Волоха велел им притушить сияние арф, чтобы не мог знать противник, какая из корабелл — истинная.
Прятал иглы в игольнице.
Сам русый с Еремии не сходил — палуба под ним была тонко, прихотливо расчертана, разобрана алыми линиями. Волоха набрасывал сетку своими руками. Прежде так делать не доводилось, опыт был новый. Команда смотрела молча, верила ему. Шутки не шутили, об заклад не бились: готовились. Русый подвести не мог — только не себя.
До пояса разделся, встал подле арфы, осмотрел внимательно начертанное. Бросил нож Дятлу.
— Замыкай, — велел.
Цыган покрутил нож в пальцах, глядя на Волоху. Наклонился, провел последнюю линию, взрезав верхнюю шкуру Еремии.
Линии вспыхнули; зародились, забились в сетке самоцветные, живые огни квадрата. Число им было двадцать четыре.
Под корабеллами, на земле, расходились, строились фаланги. Остроглазый Дятел разглядел и отдельно стоящих Первых, и Коромыслище, и — невидаль — усмиренную тварь, сотканную кружащимся ветром. Кажется, имя ей стало Вилы, по количеству зубьев. Тварям водитель был Второй.
— Понеслась, — усмехнулся Дятел.
Глава 36
Нет, не туча легла на солнце.
Не корабелла заслонила.
Другое явило себя.
Люди дали ей совокупное прозвание — Хворост. Так нарекли за шум появления, тонкий, шелестящий, точно ломающееся стекло. Изящный росчерк вида — кракелюр, серебряный графит, тянущий ветви к жертве. Она касалась самыми концами пальцев — и человека больше не было.
Ее истинное лицо скрывало переплетение серебристых линий. Но оно было — яма сердца, в которую следовало ударить. В которую нужно было заглянуть.
От Хвороста убор сочинил Второй — по его словам арматор велел группе избранных воинов, панцирников Хома Сталты, одеть доспехи и щиты в накатанное перламутровое крошево и так идти.
Хворост двигалась медленно; всматривалась, выбирая себе жертву. Почему брала одного и обходила другого, один Лут знал. Людское оружие ей не вредило. А вот перламутр оттянул; зацепил внимание. Такого прежде Хворост не видела.
Начала близиться к группе отважных, заскользила ниже…
***
Выше на два корпуса!
Корабеллы, едино послушные направляющей воле капитана, поднялись, арфа к арфе, как цыпочки. Дятел глухо выругался, когда вымахнувшие из земли ветвистые рога едва не царапнули брюхо тэшке.
Чады. Подобные зарождались не в каждом тестяном шаре Хома, но уж если заводились, то вытравить их делалось невозможно. И в песках жили, и в великой мерзлоте, и в рассыпчатых, жиром лоснящихся черных землях…
Обычно сидели смирно, людям не мешали. Но в дождину любили выпереть — стояли рогатыми башнями, напитывались влагой. Молнии хватали да ели, особенно шаровые уважали. Знающие люди под чадами всегда грозы пережидали.
А еще были те, кто умел их ловить, удерживать, а после — под свои нужды пользовать. Дятел слышал разговоры в Башне: получалось вроде между чадами без лишних приспособ энергию пускать — на вполне достойное расстояние.
Волоха учуял, разгадал каким-то образом момент появления рогатин, хотя вот сам — стоял, расставив ноги, держал равновесие, с отсутствующим, пустым взглядом.
Цыган подбросил нож, поймал. Игра с железом его развлекала, помогала мыслям успокоиться. А мысли те были — темные лошади.
Нил подловил внезапно, как дурная болезнь.
— Тебе жить надоело, Крокодилище?! — рявкнул цыган, когда Нил сгреб его за рукав и утянул за палатку.
Нил же, не дрогнув лицом, поднял ладони, призывая к сдержанности. Вот этого дерьма за Дятлом от роду не водилось. Но прежде чем успел отрихтовать Нилу погрешность, Крокодил заговорил:
— Выслушай меня, лобо. Это твоего капитана касается.
Дятел прищурил темные глаза. К пронырливому ловкачу он испытывал не самые добрые чувства. Справедливости ради, добрые чувства у Дятла вызывал только зеленоглазый и ребятки Еремии.
— Ну?
— Он в сердце пойдет. Флаг-адмиралом, верно же, морено?
— А тебе что с того? На его место жопу мостишь?
— Не дай Лут, — искренне отшатнулся Нил, — впрочем, это я и пытаюсь донести до тебя…
