– Скажу! Скажу! Не убивай! Они в зиндане! Там, возле костра люк! – Он перебирает ногами, толкается от земли и ползет на спине подальше от моей окровавленной руки и ножа. Тело Ахмеда дергается и трясется в смертных судорогах у моих ботинок. Пыль, поднятая нами, клубится вверх между грузовиками. Мне мало Ахмеда, меня дурманит легкая победа, запах свежей крови и страх Фариза. Хочу еще кого-нибудь убить, растерзать, порвать на куски.
– Веди, урод, а то… – Фаризу не надо объяснять, как я хочу утолить мою жажду найти виноватого в том большом, что произошло со мной и со всеми. Меня начинает трясти. Я никогда не убивал никого руками. Нож надо бы вытереть. Но мне не до него, и я, неопытный, сую его в ножны. Фариз неуклюже встает и бежит, спотыкается и чуть не падает, к углу обрушившегося здания. Пробегает мимо него в утренних сумерках и останавливается возле решетки, лежащей на земле. Решетка пристегнута замком и цепью к отогнутому уху из толстой арматуры, которая торчит из бетонного кольца, врытого в землю, и закрывает вход вниз.
– Ключ? – протягиваю липкую и красную руку. Фаризу жутко. Он привык, что его земляки побеждают неверных легко и безнаказанно. А тут утренний кошмар славянской жестокости и мести.
Из подземелья вылазят наши ребята, некоторые не верят. Первый падает на колени и крестится. Второй садится на холодную землю, и его начинают сотрясать рыдания и плач. Ему не стыдно, он черту перешел, за которой стыд ерунда, не стоящая внимания. Третий раз этих ребят вынимают из бетонного склепа. Но в этот раз мы пришли вовремя. Четвертый пограничник вычисляет меня, как старшего. Изможденное лицо, грусть видевших смерть глаз, грязь, кровоподтеки, запекшиеся красные сгустки от побоев, рваная форма, пустые места от звездочек старшего прапорщика на болтающихся хлястиками матерчатых погонах.
– Сынок, ты откуда? – В глазах слезы.
– Справа, соседи мы ваши справа. – Он меня обнимает. Что ж они тут с вами за сутки сделали такого, если старый прапор погранвойск меня, молодого и зеленого летеху, обнимает и плечи у него трясутся и дергаются от беззвучного плача? Остальные солдаты, вылезшие из бункера, трясутся от холода. Они обнаруживают связанного Фариза и кидаются к нему. Шакиров с трудом их отталкивает, но их девять, и один добирается и, сомкнув пальцы на горле, душит хрипящего пленного. Это мне не нравится. Приходится применить силу.
– Прапорщик, строй своих возле «КамАЗов»! Бегом! Бля! И тихо, а то назад засуну! – Угроза действует на замерзших парней лучше, чем метод убеждения. Пока люди вспоминают, что они не животные, прапорщик ускоряет этот процесс своими добавками и словами. Он их жалеет.
– Ну, ребятки, быстрее! Все, наши пришли! Шевелись, Семенов! Потерпите, хлопцы! Щас все будет хорошо! Ну, быстрее, парни! – Солдаты слу-шаются его просьб лучше, чем мой требовательный мат.
– Тоже мне – папа, – завидую я ему. Солдаты бегут тяжело, но бегут. Последнего несут двое на руках.
– Где еще один? – спрашиваю прапорщика. Тот смотрит на меня, как на марсианина.
– Убили вчера чурки. Как майор сбежал, – с тоской отвечает мне старшина погибшей заставы.
– Зовут как?
– Петров Сашка, – отвечает он, имея в виду солдата, замученного охраной. – Голову ему перед нами, вживую, ножом. Как барана на бойне. – Скулы старшины сжимаются, и бугорки мышц взбухают ненавистью. Это его выражение напоминает мне сказанное майором при свете керосинки. Зверь во мне просыпается внутри чудовищем и скребется наружу, попирая сознание.
– Не его – тебя. – Старшина злится на меня за это. Зато перестает жить переживаниями о прошлом.
– Старший прапорщик Грязнов Виктор Иванович, старшина девятой заставы, – представляется он и смотрит на меня исподлобья. Это хорошо. Ожил, значит. Жить захотел «кусок». Цель появилась – меня удавить, соплю зеленую.
– Так, Виктор Иваныч, лейтенант Зубков Олег! Начальник десятой. Водители есть? Что там в цистерне? Надо эти «КамАЗы» перегнать к нам. Твои бойцы сейчас никакие. Мои прикрывать будут. Уходим на десятую. Быстро. Сейчас местные очухаются, а у меня бойцов – ноль без палочки. Сам за руль сядешь? – нагружаю информацией прапора по полной программе.
– Товарищ лейтенант! – В глазах прапорщика сверкают искорки старого вояки, потомственного старшины и добротного хозяина. – Нельзя так уходить. «КамАЗы» на ходу, «УАЗ» тоже, в цистерне соляры пять тонн, выкачали с ГСМ эти гады. А мы специально завал долго не разбирали, тянули. Там только плиту сдвинуть, и дверь в склад будет освобождена. А ключ запасной от двери в пожарном ящике, под шлангом, перед входом. – Он захлебывается, пытается довести до меня, который имеет тут власть и силу, свою мысль и инициативу. И главное ему, чтоб этим змеям подколодным, ублюдкам – ни одного патрона, ни крошки муки, ни одной нитки от обмундирования с НЗ не досталось. Ай да кусяра! Ай умница!
– За мной! Показывай! – Бегу к руинам и понимаю, что теперь без драки не уйти. Слишком жирный кусок мы себе отхватить собрались. А жадность – грех смертный. Как бы нам не загреметь под фанфары. Но оружие надо или уничтожить, или забрать. Без вариантов.
Напоенные водой из наших фляжек бойцы прапорщика потихоньку оживают. Они чувствуют себя голыми и беззащитными без оружия, которым, по самое не могу, увешаны мои диверсанты. Когда прапорщик объясняет им, что и зачем надо сделать, я просто поражаюсь, откуда у них, голодных, изможденных и избитых, берутся силы.
Плиту приходится отодвигать всем. Мы подсовываем под ее край бревна от системы и еле-еле откатываем в сторону на столбах. Двое моих солдат охраняют «КамАЗы» и подступы. Остальные ворочают плиту, закинув автоматы за спину. Я связываюсь с Федей на сопке.
– Сопка! Я Земля-один! Прием! – вызываю группу поддержки на горке.
– Я – Сопка! На приеме – прием! – слышу ответ с возвышенности. Наш разговор слушают остальные по обусловленной частоте.
– Сопка, я Земля-один, как только увидишь движение к тебе техники от руин, заводи «мыльницу» и оставь с включенным движком. Подпруги затянуть. Трензеля вставить. Сторожить шоссе. Наливник пропускаешь. Прием!
– Я Сопка! Вас понял – прием!
– Конец связи! Прием!
– До связи!
Когда я прохожу в открытые двери склада АТВ и НЗ и вижу, что там в нем есть, то глаза у меня расширяются. Я понимаю, почему прапорщик так беспокоился и не хотел уезжать.
– Твою мать! Виктор Иваныч! Ну не ху-ху себе склад НЗ! – поражаюсь я и чувствую обиду за свою «никому не нужную» заставу. Два пулемета ПКМ нового образца, автоматы с подствольниками ГП-25, СВД, целый ТЗК, бинокли, маскхалаты типа кикимора и леший, берцы, амуниция, патроны, гранаты, ПББС под АК, выстрелы, ящики с тушенкой, фаршем, сгущенкой, сухарями, повидлом, маслом, консервами, медикаменты, новенькая форма, белье, тент на «УАЗ», палатки, спальники, альпийская снаряга, масксети… На отдельном стеллаже две снайперские винтовки. Одна со странным толстым дулом и больше похожая на автомат. Вторая на сошках, с большим и длинным стволом, на конце которого прямоугольный тормоз-компенсатор размером с полмагазина от моего автомата. Эта винтовка скорее напоминает мне противотанковое ружье времен Великой Отечественной войны. Прапорщик мгновенно скидывает свою рвань и тут же переодевается и разбрасывает пакеты с формой своим бойцам. Смотреть на них голых, раздетых и израненных страшно. Я отворачиваюсь. И выхожу наружу. Прапорщик выбегает за мной, на ходу застегивает новенькую портупею с пистолетом Стечкина на ней в кобуре. За спиной автомат без рожка. Останавливается возле меня и ждет моих указаний. При этом он разворошил упаковку патронов и заряжает магазин пистолета, не глядя на свои руки и пальцы. Я смотрю на «стечкина» с завистью.
