— За что в хайло-то? — хмуро поинтересовался Пельмень.
— Ты слушай! Бес, дебил, у умных людей-то не стал спрашивать. А они бы ему сказали, что Дрюня этой Халабуде — родной брат. Понял?
— Брат? — хмыкнул Пельмень и осуждающе покачал головой.
Халабудой в Зарыбинске звали старую гречанку, очень толстую, черноволосую и усатую. Мало кому было известно ее настоящее имя, однако каждый сопливый детсадовец был о ней наслышан.
Знаменитость Халабуды базировалась на том, что каждую среду, если была хорошая погода, она шла на речку в одно и то же место, раздевалась догола и мылась.
Об этой привычке знали все. Каждую среду кусты напротив любимого пляжа Халабуды трещали от набившихся в них мальчишек. Халабуда была поистине огромна. На нее смотрели не как на обнаженную женщину, а скорее как на редкий биологический вид.
Как правило, зрители досматривали спектакль до того места, где гречанка, смыв мыло и шампуни, выползала на берег, потрясая своими складками. В этот момент наступала кульминация веселья: все вылетали из кустов, свистели и упражнялись в остроумии:
— Эй, сыска отвалилась! Вон плывет в корягах!
— Всю тину поела, бегемотина! Гусям не оставила!
— Ой, не могу! Баба нырнула — две деревни смыло!
— И плотину снесло!
И еще молодежь любила скандировать:
— В нашей речке сдохли раки — Халабуда мыла сраку!
Гречанка при этом обычно прикрывалась большой мочалкой, грозила исполинским кулаком и разражалась такой виртуозной русской бранью, что мальчишек аж зависть брала. Не одно поколение школьников познало с ее помощью самые тонкие нюансы инфернальной словесности.
Закончив выступление, Халабуда уходила в кусты и одевалась. И все равно в следующую среду приходила на то же самое место. К искреннему восторгу зарыбинских оболтусов.
Сегодня как раз была среда, и Пакля с Пельменем как раз шли на речку по хорошо известной обоим дорожке. Пакля на этот раз достал где-то старый театральный бинокль, что обещало сделать наблюдение в два раза интересней.
— Значит, брат, говоришь? — хмуро повторил Пельмень, по привычке накручивая на палец ухо. — Как бы нам от него не огрести…
— Ага! — оскалился Пакля. — Ему делать нечего, только нас по кустам караулить.
Почему-то сегодня зрительская ложа была почти пуста. Среди кустов торчали только двое совсем уж сопливых пацанят, да и те не из Зарыбинска, а из Правобережного поселка. Свирепо матерясь, они спорили, даст ли каратист по морде боксеру.
— Чего-то нету никого, — тревожно пробормотал Пельмень, тронув ухо. — Может, всех прогнали?
— Кто?!
— Ну, не знаю. Может, Халабуда мужиков попросила. Или Дрюня их попросил…
— Ага, конечно! Мужики, чтоб ты знал, сами сюда ходят прикалываться.
Пакля нашел в утоптанных кустах удобную позицию и бережно достал бинокль. Он был крошечный, как игрушка, помятый, но такая вещь в Зарыбинске считалась редкостью. И действительно, трудно найти театральный бинокль там, где нет театра.
Пельмень присел рядом на изогнутый ствол, древесина жалобно хрустнула под ним.
— У дядьки бинокль взял? — спросил он.
— Ага, — Пакля уже осматривал окрестности.
— А он где взял?
— А я знаю? Нашел в помойке, наверно. Пельмень покачал головой и намотал ухо на палец. Он знал, что дядька Пакли — небезызвестный Денис Романович Паклаков — немалую часть жизни отдает помойным изысканиям.
— Везет людям, — вздохнул он. — Бинокли находят… Я вот ничего хорошего еще не находил.
— А ты искал? Ты только дома сидишь, «селедок» кормишь. Ладно, сейчас к нам такая «селедка» приплывет, что… — он замолк и принялся крутить окуляры.
Мысль о голой Халабуде, которая вот-вот должна была выплыть из камышей, вдруг задела в душе Пельменя какие-то потаенные струнки. Он потрогал ухо. Ухо было на месте.
— Слушай, Пакля, а у тебя баб много было? — спросил он.
— Много! — очень поспешно и заносчиво ответил тот. Потом добавил уже спокойнее: — Хватало. А у тебя?
— У меня… — буркнул Пельмень и помял ухо. — Да не совсем много. Маловато.
Пакля тихо хмыкнул. Он понял истинную цену этого «маловато».
— Ну а вот сеструха к тебе ходит, — сказал он. — Ты ее не забодал еще?
— Да ты что! — в ужасе проговорил Пельмень. — Она ж — сеструха!
— Ну и? У сеструх, что ли, копилка не с того места? Тем более двоюродная…
— Не, не… — Пельмень даже замахал руками.
— Дело твое. А хочешь, с Веркой-Отличницей сведу?
— А как? — заинтересовался Пельмень.
— Ну как… Так. Позову ее куда-нибудь… на речку вот можно. Ты уже на месте будешь. Потом я уйду…
— Ну-ну! А дальше?
— А что дальше? Если уже поддатая будет — хорошо. Если трезвая — стакан «сэма» не найдешь, что ли?
— А делать-то что? Про что говорить?
— Про что хочешь. Я, помню, ей рассказывал, как мы в Дятлове дрожжи в туалеты побросали. Помнишь, огороды затопило?
Пельмень, яростно накручивая ухо, задумался. Вызвал из памяти облик Верки-Отличницы — вечно пьяной, краснолицей, в прожженном сигаретами платье и расшлепанных кроссовках. Он представил, как сидят они на речке и он рассказывает ей про туалеты…
Пельменя вдруг передернуло.
— Нет, — произнес он с содроганием. — Не надо Верку.
— Смотри сам… А то можно и с сеструхой твоей на речке посидеть…
Пакля вдруг выпрямил спину, потом быстро встал и так энергично закрутил колесиком резкости, что бинокль жалобно скрипнул.
— Пельмень, — сказал он напряженным, каким-то даже звенящим голосом. — Пельмень!
— Чего ты? — перепугался приятель.
— Пельмень… ты когда-нибудь видел, чтобы корова на задних лапах ходила?
— Конечно! Нет, обожди… Как — корова? — Пельмень напряженно размял ухо. — На двух ногах? Ты чего, с дуба рухнул?
— Сам ты… Гляди туда.
Пельмень вытянулся, приложив ладонь к глазам. За поворотом реки поднимался луг, на краю которого темнел гребень хвойного леска. Действительно, на дальнем конце луга виднелось что-то, напоминавшее пасущуюся корову.
— Ну… вроде, да, корова, — пробормотал Пельмень. — И что?
— На задних ногах ходит, ты понял? — закричал Пакля. — Вот, вот опять, смотри!
— Да я ничего не вижу! Дай скорей линзы! — занервничал Пельмень.
— Обожди… — Пакля все наводил резкость, но никак не получалось. — Вот, вот опять!
— Ну дай мне! Дай мне! — Пельмень уже извелся от нетерпения.
— Ну на… Гляди.
Пельмень нетерпеливо прижал к глазам окуляры. Ему, однако, показалось, что без бинокля было видно лучше — линзы оказались старыми, темными и помутневшими. Но через несколько секунд он к ним привык. Действительно, он увидел крошечную фигурку коровы. Она тыкалась мордой в траву и ничего противоестественного не вытворяла.
