Я выпросил у Карпа еще две пьяные ягоды и скормил их Стриженову. Потерявшего способность двигаться офицера уложил рядом с Гаврилой. Там было хорошее, теплое место возле костра.
Собрался ночевать в землянке, но меня отговорили. Причем постарались и моряки, и «дикари». Я с благодарностью остался в палатке: как говорится — в тесноте, да не в обиде. В землянку удалился мрачный и голодный Северский, прихватив с собою десять матросов.
Не могу сказать, что в первую ночь на чужой планете я спал крепко. Да — не просыпался. Да — не ворочался с боку на бок. Но даже сквозь сон я не переставал ощущать безысходность положения, в котором мы очутились. А съеденная на ужин лягушка-козерог мстила мне, причиняя острые рези в кишках.
Летун с проверкой опустился на площадку после того, как мы пропели последнюю строку «Отче наш». Под бледьо-розовым небом прогремело традиционное:
— Покориться!
А мы и не думали сопротивляться. Собрались толпой перед палаткой. Из-за ближайшей насыпи, икая и шатаясь, подтянулись те, кто накануне соблазнился аппетитным запахом грибов-тошнотиков. Для остальных новый день тоже был не в радость. Мы чувствовали себя так, словно очнулись после суровой попойки.
Все-таки местная биология по отношению к человеку настроена исключительно враждебно. Сколько ни прокаливай на углях снедь, токсины сполна не нейтрализуешь.
Из летуна сошли две «шубы». При виде косматых фигур мы непроизвольно начали пятиться. Шаг за шагом, опустив взор, подальше от смердящих гадов. К ввергающим в дрожь флюидам чужепланетников привыкнуть было просто невозможно. Некоторые матросы даже не смогли устоять на ногах: встав на четвереньки, они поползли под тент, при этом стеная и охая, словно их кто-то резал по живому.
Пока «червелицые» выгружали из летуна лохани с водой и страшным завтраком, «шубы» взошли на вал и оглядели результаты нашей работы. После они молча вернулись в летающую машину и убрались восвояси.
Вода в лохани оказалась такой же мерзкой на вкус, как и жидкость из коконов. Ничем не лучше и не хуже. Гаврила, сверкая красными и злыми глазами, дольше всех тянул жижу из жестяной посудины.
Люди Карпа, недолго думая, вырыли яму и вылили в нее бульон из человечины. Мне показалось, что к этой процедуре они привыкли: настолько быстро и без лишних слов они справились с неприятной задачей.
Ни у кого из нас и мысли не возникло, чтобы отведать чудовищного варева.
Ко мне подбежал Северский. По его физиономии я сразу догадался, что произошло нечто чрезвычайное. Сердце екнуло: неужели Стриженову стало совсем худо?
— Суки! — Северский заскрежетал зубами. — Суки, передушу голыми руками!..
— Что с вами стряслось, Георгий? — спросил я, теряясь в догадках.
— Украли! Портсигар утащили! Портсигар-то что — тьфу! — Он харкнул мне под ноги. — А вот папиросы!.. Где я достану здесь папиросы?!
Я не удержался и захохотал. Конечно, отдавая себе отчет в том, что поступаю некрасиво, но… Серебряный портсигар, подарок командующего Балтийским флотом, до той ночи был предметом особой гордости артиллериста. А теперь, видите ли, тьфу! Папирос ему жалко!
Северский, однако, шутить настроен не был. Он схватил меня за китель и встряхнул так, что я едва не откусил себе язык.
— А чего это ты зубы скалишь, господин Пилюля?! — взревел он. — Все тебе веселье?! Дружков завел среди холопов? Среди отродья голозадого? Забыл, кто здесь в офицерах?
Я стряхнул его руки. Он попытался схватить меня снова, но получил крепкий тычок в грудь.
— Уймитесь, Георгий! — потребовал я суровым голосом. — Не то и вам пропишу успокоительное…
— С чего это ты взял, что имеешь право кому-то что-то там прописывать?! — продолжал негодовать Северский. — Угрожать мне вздумал!!! Ума шибко много накопилось, да? Сильно разумный?!
Было смешно слышать это исконно русское ругательство («сильно разумный») из уст блестящего строевого офицера. Но какой уж теперь смех… Я отмахнулся от надутого собственной важностью артиллериста и пошел за лопатой: выковыривать из жижи коконы мне больше не хотелось, уж лучше поработаю с остальными на валу. Северский что-то пробурчал мне вслед, а затем понесся муштровать матросов.
На гребне вала я увидел рослую фигуру боцмана.
— Гаврила, — обратился к нему, страдая после подъема одышкой, — гляди в оба за ребятами.
Тот кивнул, принимая мою просьбу.
— У каждого второго из людей Карпа — заточка. Не дай бог, из-за какой-нибудь ерунды поножовщина случится! — предупредил я его.
— Сам знаю, не маленький… — ворчливо отозвался боцман.
Лопата была донельзя неудобной. Если бы не сила, которая на этой планете заставляла мышцы сокращаться с неустанностью поршней в паровом двигателе, то дело бы не сдвинулось с мертвой точки. За час работы я натер на ладонях мозоли. Еще через час мозоли лопнули. На душе стало так же пасмурно и пыльно, как и в здешних небесах.
…В этот день Северский обнаружил стоянку людей, работавших здесь до нас. Артиллерист с презрением отверг предложение Карпа потрудиться на валу. Когда речь зашла о том, кто полезет сегодня за коконами в грязь, Северский, прокляв всех и вся, удалился бродить среди отвалов земли в гордом одиночестве. Таким образом, он и сделал свое открытие.
Наши предшественники вырыли пещеру в одном из рукотворных холмов. В какой-то несчастливый день мягкий песчаник обрушился, похоронив их всех заживо. Бедняги погибли страшной смертью. Мы пытались раскопать завал, но все было тщетно: стены и свод постоянно осыпались, и закрепить их каким-либо образом оказалось решительно невозможно. В конце концов из-под завала удалось извлечь три окоченевших тела.
— Бабы!.. — вздохнули матросы, когда стало ясно, кого сцапала старуха с косой. Мы стояли понурив головы, у наших ног лежали три покойницы, и ветер перебирал грязные кружева их небогатых платьев. Длинные волосы закрывали искаженные агонией лица.
Вот, значит, что случилось с отрядом Галины. От судьбы не убежишь.
Лучше б ты, ясноглазая, вышла замуж за старого!..
После того как отец Савватий совершил обряд, мы похоронили женщин на границе пустоши. Цилиндр «хозяев» последовал за нами: очевидно, он решил, что его поднадзорные вознамерились всей гурьбой бежать в пустыню. Но «жестянка» ошиблась: мы вернулись в лагерь.
А вечером пришло время для жареных лягушек-козерогов и новых злоключений. Северский был настроен весьма решительно: не успели мы рассесться возле костра, как он потребовал внимания.
— Эта пустошь не может тянуться бесконечно, — заявил он, — нужно бежать, пока мы вкрай не обессилели от голода.
