Павел не видел ее лица, но был уверен, что она открыла глаза и вообще приходит в себя. Побыстрее б уж. Еще секунда — и она выпрямилась в кресле.
— Спасибо. Большое спасибо. Я завтра к вам приду в то же время.
Клиентка потянулась к сумочке, но госпожа Люба остановила ее барственно-неспешным жестом:
— Нет-нет. Прошу вас — к моему секретарю. Думаю, что…
— Тысяча… — …евро.
— Именно это я и имела в виду. Спасибо. До завтра. Встала и царственно вышла, бросив в сторону Павла заинтересованный взгляд. Или это ему показалось? Он был никакой.
В три шага доплелся до кресла и уже чуть было не упал в него, когда заметил на его плюшевой обивке мокрое пятно.
— Ё-о-о! — вырвалось у него.
— Ты чего? — спросила Любка, поддергивая широкие рукава своей хламиды.
— Да она тут кончила!
— А чего ты хотел? У министров на своих жен сил не хватает, они других имеют. А как у тебя? — игриво поинтересовалась она.
— Люба… — больше промычал, чем сказал, он.
— А что такое? — продолжила она в том же тоне. — Сейчас по граммулечке примем. Мне вчера классный «Мартель» принесли. Как ты?
— Сто пятьдесят. Слушай, пошли отсюда.
— Пойдем, Пашенька.
Она двинулась к нему с совершенно определенным настроем, ответить на который у него не было ни сил, ни желания. Может, поэтому, а может, еще почему он сказал то, чего говорить не собирался, по крайней мере сегодня:
— Я от Горнина ушел.
Нет, что там ни говори, а Любка — свой человек. Со всеми ее недостатками, с нападающим на нее половым бешенством, с жаждой удовольствий, со всей ее неумеренностью — она может понять человека. Экстрасенс же, что тут еще скажешь.
Трех минут не прошло, как она все устроила.
Павел сидел в комнате отдыха с пузатой рюмкой в руке, секретарша, усохшая девица с лицом человека, редко бывающего на свежем воздухе, и в очках с толстенными стеклами, энергично обзванивала клиентов, передвигая даты посещений целительницы и ворожеи как минимум на завтра, сама Любка, скинув производственный халат, энергично принялась готовить закуску из холодильника, а охранник, обычно скучающий у двери перед телевизором, выскочил на улицу, прихватив с собой толстую, тяжелую на вид куртку. Какие указания он получил от хозяйки, Павел не слышал. Он пьянел быстро и катастрофически.
— Покушаешь?
Любка, уже в нормальном платье, если не считать того, что оно обтягивало ее так, что не столько что-то там скрывало, а больше выставляло напоказ, поставила перед ним большую тарелку с мясной нарезкой. Судя по ассортименту, дела ее уверенно шли в гору.
— Ты чего меня сдернула?
— А что такое? Тебе не понравилось?
Здесь было светло, свежий воздух и мягкие кресла по обе стороны так называемого журнального столика, внушительно увенчанного литровой бутылкой мутного зеленого стекла. А в двух шагах — вполне удобная тахта. Госпожа Люба не хотела отказывать себе в радостях жизни.
— Кончай уже, а?
— Как она? — с хитрым, но легко читаемым подтекстом спросила Любка.
— Послушай!..
Павел резко выпрямился. Коньяк в закругленном бокале едва не расплескался, вязко скользнув по стеклу и осев на нем жирненькими капельками. Хотелось сказать еще что-то значительное, весомое, но он как-то не нашелся. Несмотря на выпитое, а может, и благодаря ему, хотелось спать.
— Да не волнуйся ты так. Все нормально. У тетеньки не все дома, вот и все. Ну не «пашет» ее мужик, а на сторону ходить ей невместно. Ну? Она первая такая, что ли?
— Кончай вешать мне лапшу. Что она там про кровь говорила?
Любка встала — налитая, аппетитная. Глубоко вздохнула, так что груди едва не выскочили из выреза платья, и пошла к бару, из которого достала высокую узкую рюмку и бутылку мятного ликера «Л'Оре».
— Ну? — не стал он дожидаться конца представления.
— А чего «ну»? Пьет.
— Что? — растерялся Павел.
Он был уверен, ну почти уверен, что все эти байки про кровь — байки и есть. Ну там гипербола. Мол, кровь народная, все такое, а мы жируем. Он встречал женщин, мужья которых зарабатывали ну о-очень много, а они, как бы компенсируя эту несправедливость или замаливая собственные и мужнины грехи, что-то там покупали для детских домов, устраивали поездки, благотворительные вечера, организовывали фонды, патронировали детские садики. При этом становились такими деятельными фанатками, что куда там исламским террористам, которые хотя бы не орут о своей высокой миссии на всех углах. На таких фанатках все церкви мира, как бы они ни назывались, сделали очень большие деньги. Делали и по сей день делают.
— Пьет, Паша, — сбавила она тон. — На самом деле, поверь.
— Погоди. — Он щедро отхлебнул из бокала, пытаясь крепким напитком привести себя в чувство. Помогло или нет, но сонливость прошла. — Как это пьет? Ты серьезно?
Любка, отпив крепкого ликера, вернулась в кресло, не выпуская из руки бутылку. Уж в чем в чем, а в повальном пьянстве она замечена не была. Тем более на рабочем месте. Ну почти на рабочем месте.
— Да не бери ты в голову.
— Что значит «не бери»?! Ты хоть представляешь, о чем говоришь?
— Сто баксов видел?
Павел тупо на нее уставился. Так. Сначала Петрович. Теперь Любка. Куда теперь? В подполье? Цыганок консультировать? Или тоже вот так свой кабинет открыть? Или — вот здорово! — к рокерам. Он им такой ветерок на улицах столицы устроит!
— Да иди ты…
Он сделал попытку подняться с кресла, очень глубокого и уютного, такого, что сразу и не встать, но Любка бросилась к нему, уронив рюмку с тягучим пойлом на стильное ковровое покрытие. Как-то очень ловко обогнула стол и упала на него, руками надавив на плечи.
— Паш, Паш, — зашептала она прямо в ухо так, что стало щекотно. — Успокойся. Все нормально. Все хорошо. Ну? Ты чего?
— Пусти.
Голос у него как-то внезапно сел до хрипоты.
— Конечно, пущу. Конечно. Только ты успокойся. От ее тела шел жар. Дышать стало трудно.
— Все нормально? Давай я тебе еще коньячку капну. Будешь?
Он сказал «давай» больше для того, чтобы она от него отлипла, чем действительно хотел выпить.
Любка сноровисто, как профессиональная официантка, забрала у него пустой бокал — когда успел допить? — и щедро плеснула в него из мутной бутылки с золотистой этикеткой.
Он отхлебнул под ее воинственным взглядом.
— Ну? При чем здесь сто баксов?
— Да что ж ты такой… Ну покупает она ее! Донорскую! Какой-то дурак ей сказал…
Павел еще раз хлебнул. Следующим его воспоминанием было то, что кто-то стаскивает с него ботинки, а он сам смотрит в уплывающий вбок потолок.
