Не помню, как расплачивался и топал домой, зажимая в вспотевшем кулаке подобранный с пола заветный металлический кругляш, но хорошо помню чувство глубокого удовлетворения, когда под язык лёг отмытый и ополоснутый в спирте российский металлический червонец выпуска две тысячи одиннадцатого года. Полный отпад и сумасшествие в одном флаконе, восхитительный вкус металла и… крови, затмевающий собой любое сладкое лакомство. Монеты хватило на неделю. За ней были ещё и ещё, я не мог остановиться, превратившись в "монетного" наркомана. Иногда железные денежки "разбавлялись" тупыми бритвенными лезвиями или металлической пудрой. Желудок переваривал всё. Тайная страсть тщательно скрывалась от друзей, сестры, родителей и, тем паче, от врачей. Купленные в аптеке экспресс тесты на определение полиморфизма не дали положительного результата, версия о том, что Беров младший превращается в чебада была задвинута в дальний угол, но не отброшена окончательно. Что-то внутри меня говорило не делать поспешных выводов. Только глупец не связал бы поедание железа и монет с последствиями облучения Станцией, надеюсь, что совсем глупцом я не был и давно просчитал возникшую зависимость. Хотя тут палка о двух концах…
Скрывая своё положение, я вольно или невольно подставлял под удар родителей, отца и мать могли лишить званий за укрывательство потенциально опасного существа, если их сын окажется оным, а они не приняли соответствующих мер. С другой стороны, отпрыск человека, обличённого большой государственной властью, воспитанный в традициях общества, создаваемого новыми правителями одной шестой части суши, должен отличаться моральными качествами и знать, насколько высока его ответственность перед обществом. Но как бы ни кичилась новая власть достижениями за прошедший десяток лет и не потрясала перед мировой общественностью победами на ниве солидаризма (частенько не безосновательно, сделано действительно было много), русский народ оставался самым самобытным народом из самых самобытных народов и наций. Есть в нас что-то такое, что невозможно вытравить никакими реформами и законами, что прожило в обществе тысячи лет и проживёт десять раз по столько и никакой жёсткий контроль солидарного государства не сможет переломить или изменить присущий простому Ивану пофигизм и авантюризм. Отец относился к высшему обществу, сливкам реформаторов. Он был требовательным к себе и нам спуску не давал, но его сын с приютских времён не любил и не желал, чтобы в нём "копались", он был плоть от плоти представителем русского народа и прошёл суровую, полуголодную школу приютской жизни. Сколько мне лет тогда было, восемь? Полученная беспризорная закалка оказалась крепче пропагандируемой морали. Конфликт долга и совести не желал находить достойного решения. Будущий полный гражданин готов был взять ответственность на себя, не переваливая знания о ней на других людей, даже родных. Гражданин был твёрдо уверен, что крепость сна отца, мамы и сестры прямо пропорциональны сваленной на них информации, соответственно он выбрал меньшее зло. По крайней мере, так ему (мне) хотелось думать.
Генетические тесты не дали однозначного результата, взятая на анализы кровь по своему составу практически не отличалась от жидкости, циркулирующей в сосудах других людей. Слюна и пищеварительные ферменты остались не исследованы, из-за боязни попасть на учёт в надзорных органах. Боязни недостойной россиянина новой формации (скоро заговорю идеологическими штампами, которыми нас пичкают на политинформации и истории). Опять на загнанную в угол совесть свалилось обвинение в гражданской несознательности. Честно говоря, мне и окружающим было бы намного спокойней, если бы "несознательный элемент" оказался обычным чебадом, но не сходились концы с концами.
Внешние проявления полиморфизма, свойственные чебадам, изученные в школе и любимом альма-матер, не совпадали с наблюдаемыми у меня. При общей ускорившейся регенерации и пропажи чувствительности к боли, не желали проявляться физиологические изменения. Сколько бы я мысленно не представлял рост бицепсов-трицепсов и кубиков пресса, мои физические габариты оставались неизменны. Волосы не отрастали, цвет глаз и кожи не менялся, зато отжать от груди двести килограмм стало, как двумя пальцами об асфальт, улучшился слух, зрение и реакция. Странностей было хоть отбавляй. Ни в одной научном журнале не проскальзывала информации о резких скачках физической силы среди людей с положительным полиморфным индексом (о, как ляпнул — медаль мне, медаль). Я долго размышлял о том, что не есть нормально, когда человеком, который привык расписывать и планировать свою жизнь и чётко обозначать приоритеты, начинают управлять навязанные неземным разумом чувства, страсти и инстинкты. Тяжело и страшно не знать, кто ты и чем можешь стать в следующий момент. Не чебад, тогда кто? Кто? Станция дала человечеству два вида полиморфов, один из которых был йома…, а не превращаюсь ли я в демона? Господи, как я запутался! Радовало, что йома превращаются в монстров взрывообразно, у демонов ни разу не зафиксировано длительных периодов, как бы сказать — окукливания. Люди потому и теряют контроль, что у них происходит резкий выброс всех гормонов и многократно ускоряется обмен веществ, в кровь единомоментно попадает чудовищная доза эндоморфинов, напрочь сносящих крышу. Строение ДНК йома меняется примерно за неделю, от силы десять дней, а потом происходит описанный выше выплеск. Как, из-за чего, что служит спусковым механизмом для неконтролируемых полиморфических трансформаций до сих пор не выяснено… Охотники стараются ликвидировать демона до того, как он успеет наделать делов и научникам чаще всего достаются хладные тела. Хотя, живых им тоже достаётся преизрядное количество, но генетики по-прежнему беспомощно разводят руками, а Станция давать подсказок не желает, только гадит по мере неземного разумения и сил.
Не знаю, как долго бы продолжалась тайная жизнь, если бы за пару недель до окончания каникул Санька не нашла недоеденные "карамельки" и не застукала меня с советским пятачком. Сестра потребовала ответа, она не ударилась в истерику, не заламывала руки и не закатывала речей, а просто обняв меня со спины и упёршись подбородком в плечо, ссыпала "обмылки" монеток в чайное блюдце. Я достал ногой из-под стола вторую табуретку и указал на неё Сашке, та разомкнув замок рук, осторожно опустилась на предложенный предмет обстановки.
— Лёш? Когда тебя зацепило? — повторно прозвучал вопрос.
Я оценивающе посмотрел ей прямо в глаза, Саша не отвела взор.
— Я никому не скажу, если ты не хочешь, — сказала она, почувствовав мои колебания. Тёплая узкая ладошка легла поверх моей руки. — Клянусь!
