– Твою мать, – проворчал заползший в образовавшееся под стеллажом пространство Жиган.
– Чего, – переспросил его Клим и вдруг схватился за верх живота, согнулся и, морщась от боли сел на пол.
– Да пластиковые одни консервы с рыбой. Вот дерьмо. Они протухли давно. Да и заражены наверняка. Блин… А воняет… Зараза. Это ж надо было столько корячиться и зря.
– Пошли, может? – простонал Клим.
– Нашел! – послышался сдавленный возглас Жигана. – Есть железные консервы. Шум, рундук подай. – Он высунул голову наружу и уставился на Клима. – Ты чего это, братан?
– Да язва опять, – процедил сквозь зубы Клим.
– Потрепи. Сейчас хавчика наберу и валим.
– А тут в универсаме этом аптека была? – Клим смотрел в пол и раскачивался, держась за область желудка двумя руками.
– Конечно. Но разграбили ее в первые же дни. Даже соски детские и те растащили.
– А там. В соседнем зале что?
– Там бабское. Парфюмерия, косметика, мыльно-рыльное да затычки всякие. Ща, потерпи. Шум. Глянь где собака. Уже светает. Может, разглядишь. И проверь она одна или кодла их.
– Хорошо.
Жиган набил вещмешок консервами под завязку и выполз наружу.
– Клим, не легчает?
– Да отпустит сейчас, – махнул одной рукой тот, второй продолжая массировать свой желудок.
– Шум. Эй! Шум!
– Чего? – послышалось из темноты.
– Собаку видишь?
– Вроде да.
– Она одна?
– Вроде да.
– А точнее, блин.
– Ну, больше не видно. Одна вроде.
– Чего делает?
– Кажись срет.
– Чего?
– Срет говорю. На автостоянке.
– Так. Ладно. Берем манатки и валим через другой вход. Авось не заметит. А если что, думаю от одной отобьемся, и другие не успеют сбежаться сюда.
– Скоро годовщина, – проворчал Клим, воткнув вилку в содержимое вскрытой консервной банки.
– Какая уже по счету? Третья? – Жиган задумчиво уставился в потолок вагона. – Да. Точно. Третья. А что, уже лето что ли? Совсем я во времени потерялся.
– Прошлая весна была теплее, чем нынешнее лето. Морозы по ночам. – Проворчал седой Саныч. Самый старший из присутствующих.
– Такое вот хреновое лето. – Хмыкнул Шум и первым налег на добытую недавно еду.
– Эй, военный! – Крикнул с вызовом Жиган в ту часть вагона, где уже утопал в темноте их трапезный стол. – А что, на флоте уже приятного аппетита желать не положено уважаемым людям?
– Приятного, – послышался из темноты голос Моряка после недолгой паузы.
Жиган ухмыльнулся довольный собой. И принялся, было, уже есть, как вдруг Моряк добавил к своему пожеланию:
– Смотри не подавись.
Жиган сжал вилку и резко приподнялся.
– Ты что там сказал?!
Клим толкнул Жигана локтем в бок.
– Хватит его уже дергать. Сядь и ешь.
– Ладно, – тихо, но с угрозой в голосе выдавил Жиган, садясь на стул. – Еще поговорим.
Никто не видел как на небритом лице Моряка, покрытом бородой в духе немецких подводников второй мировой войны, появилась не сулящая ничего хорошего улыбка.
Все были в сборе. Все сидели в столовой, под которую приспособили один из вагонов навечно вставшего на станции «Рыбацкое» электропоезда. С краю сидел Жиган. Рядом его приятель еще с армейских лет Клим. Напротив них сидела, держась особняком, Родька. Светловолосая девчонка лет тринадцати или четырнадцати. Она почти всегда молчала, хотя едва ли ее можно назвать запуганной. Ее вообще можно было принять за пацана хулиганистого, если бы не уже обозначенные признаки ее половой принадлежности, а именно бедра и не по годам развитая грудь, подпирающая бело-красный свитер. В редкие моменты общей трапезы она имела дурную привычку разглядывать всех присутствующих. Это мало кому нравилось и, если кто-то бросал ей в ответ осуждающий взгляд прямо в глаза, она не смущалась, а только поднимала брови, делая невинное выражение лица, и наклоняла слегка голову, чуть выпячивая пухлую нижнюю губу. При этом, продолжая смотреть в упор. Жиган назвал однажды, ее взгляд сучим, но так чтобы она этого не слышала. В метре от нее сидел Шум. Местный скинхед. Тупой как нос его тяжелого ботинка и не особо унывающий по поводу того, в какой ситуации они все оказались. Он имел скверную привычку громко ржать даже без особого на то повода. И всегда засыпал на посту. Работать он тоже не любил. Даже когда ходил с кем-нибудь на добычу припасов или еще чего полезного, то просто шлялся в окрестностях и подбирал самое ненужное в этих условиях барахло. Дальше сидел Саныч. Старый и злой машинист этого самого электропоезда, который навечно остановился на станции метро «Рыбацкое» три года назад. Это была конечная станция, дальше которой было лишь сгоревшее Невское электродепо. Саныч был огромный, угрюмый и редко покидал станцию. Никто особо и не настаивал, чтобы он был занят на работах или ходил мародерствовать. Он это делал лишь, когда сам считал нужным. Просто никто не решался с ним спорить.
В другом конце стола, до которого уже едва добивал свет керосиновой лампы висевшей радом с Климом под потолком вагона, сидел мрачный Моряк. Его так прозвали за тельняшку и черную шинель без погон, Именно таким он появился здесь несколько месяцев назад. Он сказал, что перекантуется тут некоторое время. Причем не попросил, а именно констатировал. Дабы не было возражений, он вывалил целый мешок флотских сухпайков. На вид ему было где-то тридцать. Но, учитывая, что его старила борода а-ля капитан кригсмарине, то было ему двадцать с чем-то. У него был пистолет, но без патронов. Его здесь не особо любили, как и всякого военного. Военные априори были зачислены в виновники того, что случилось. Однако его терпели. У него был рабочий еще дозиметр, и он всегда проверял добытую еду, воду и одежду, а так же дрова на предмет радиоактивности. Жиган всегда его задирал. Он подозревал, что Моряк является офицером, а офицеров он не любил даже не за то, что случилось, а еще со времен своей срочной службы.
Ближе от Моряка сидел Ваффен. Молодой белокурый парень с постоянно красными щеками на худом бледном лице. У него даже брови и ресницы были белыми. И серые глаза навыкате, которые постоянно вопросительно на кого-то смотрели. Он всегда цеплялся взглядом за людей и, похоже, очень боялся одиночества. Его здесь называли Ваффен СС просто за то, что он эстонец. Правда уроженец и гражданин России и родного языка толком не знал. Но коль уж он эстонец, значит Ваффен СС. Кто так решил, уже и не помнил никто. Но прозвище прикипело. Он был совершенно безобидным и тихим, и его было слышно только во время их бесконечных перепалок, грозящих перерасти в драку со скинхедом Шумом. Шум не любил эстонца, потому что тот не русский. Ну а между Ваффеном и Климом сидел Щербатый. На Щербатого старались не смотреть. У него все лицо было в глубоких оспинах, и постоянно шелушилась кожа лица. Вид у него был неприятный, и все отворачивали от него взгляды. Особенно во время еды. Только Родька на него смотрела. Иногда подолгу задерживая взгляд. Щербатого удручало то, что на него стараются не смотреть. Это акцентировало его внимание на собственной отталкивающей внешности. Но еще больше его бесило, когда девчонка на него все-таки смотрит. Ведь раз она смотрит, значит, она разглядывает урода. Ему было под сорок. Он работал в пожарной части на берегу реки Славянки, что впадала в Неву. Это всего в километре отсюда. Он и раньше комплексовал из-за своего лица. Это продолжалось и теперь. Особенно из-за Родьки. Среди мужиков не так неуютно себя чувствуешь. А вот когда рядом девка, да еще, которая пялится…
