вам морфий. Я надеюсь, когда вы окрепнете, Ясумаса-сан, у нас еще будет достаточно времени поговорить по душам.
– Ваше величество… Позвольте попросить вас об одной милости.
– Слушаю вас, генерал.
– Я обязан искупить свою вину. Пожалуйста, прикажите принести мне револьвер с одним патроном.
– Я обещаю вам вернуться к этому вопросу после вашего полного излечения.
– Но, государь…
– Давайте без «но», генерал. Не забывайте: вы – мой пленник, а не гость. Вы находитесь в полной моей власти. И будьте добры, Ясумаса-сан, впредь помните об этом. Как я понимаю, самурайские и европейские рыцарские нормы поведения, как и традиции, в таком случае практически совпадают, не так ли?
Любые варианты бегства или сэппуку я вам запрещаю. Извольте лечиться и ждать моего решения вашей дальнейшей судьбы. Разумеется, при этом я не возражаю, если вы отправите подробный рапорт обо всем случившемся императору Муцухито. Я с уважением учту его августейшие пожелания в отношении вашей персоны, если таковые воспоследуют… Желаю вам скорейшего выздоровления, генерал.
* * *
Выйдя из купе, превращенного докторами в одноместную палату для генерал-майора Фукусимы, Николай справился у медиков о состоянии казачьего офицера, третий день лежащего без сознания здесь же, через стенку от японца.
После извлечения из его тела трех «гочкисовских» пуль, штопки двух сквозных ран и здоровенного разрыва скальпа от касательного ранения над ухом мало кто верил, что Семен Буденный надолго задержится на этом свете. Слишком много крови потерял, тем более что даже одной из шести попавших в него пуль, извлеченной из-под правой лопатки, могло хватить для летального исхода. Она прошла в нескольких сантиметрах от сердца, пробив легкое насквозь.
В иных обстоятельствах дожить до рассвета после боя ему было бы не суждено, но предусмотрительность полковника Спиридовича, оборудовавшего медблок в поезде-дублере новейшим рентгеновским аппаратом и настоявшего на включении в аптечный запас антибиотиков Банщикова, дала ему шанс.
Хотя операция прошла успешно, врачи хотели оставить Семена в госпитале Харбина. Фактически как безнадежного. Но царь не позволил. Посчитав, что если еще один из его отважных спасителей обречен в скором времени умереть, по крайней мере он, Николай, обязан лично поучаствовать в его похоронах…
Истекали третьи сутки, как раненый метался в горячечном забытьи. Эскулапы ничего обнадеживающего не обещали, но при этом не констатировали и ухудшения его состояния. Это радовало. Надежда теплилась. Почему-то Николай очень близко к сердцу принял судьбу этого простого русского воина, в бешенстве атаки дерзнувшего вскочить во весь рост и броситься с наганом и бомбочкой на пулеметы.
«Что это было? Безрассудство, слепая ярость, героизм?.. Конечно, героизм! Ведь он не знал, что подоспевшие с поезда-дублера морпехи уже устанавливают за валунами на фланге бомбометы и засевшим в фанзе японцам генерала Фукусимы остается какая-то пара минут жизни. Он думал о своих товарищах казаках, прижатых к земле свинцовым ливнем, двое из которых навсегда остались лежать там, в чужой маньчжурской земле… Только нет! Теперь не в чужой – в их земле. В нашей, русской…»
Добравшись до своего вагона, Николай, не заходя в салон или кабинет, задержался у окна в коридоре. Облокотившись на поручень, он задумчиво провожал взглядом укрытый хвойным редколесьем каменистый склон, под перестук колес проплывающий мимо в туманной дымке измороси. Мелкие капельки воды, змеясь и сливаясь, ползли вниз по стеклу, собираясь в струящиеся ручейки, рисующие на его полированной поверхности причудливые узоры.
«Скоро будем в Иркутске. И это хорошо. Хотя Мишкин телеграфирует регулярно, что в столице все под контролем, а наскоки матушки и дядюшек выдержаны, отбиты и никаких авантюр за этим не воспоследовало, пора возвращаться. И по моим уже соскучился ужасно. До скрежета зубовного. Да, пишут, что у них все хорошо, что малыш, слава богу, ничем не болеет, но к сердцу бумагу с буквами вместо них не прижмешь, не обнимешь…»
Где-то впереди протяжный гудок паровоза стал тише и глуше. Стена гранитных валунов за окном придвинулась, и неожиданно все вокруг погрузилось в пахнущий дымом мрак. Тоннель… Пара минут таинственной, грохочущей тьмы. И снова – свет, скалы, сосны…
«Алике написала, что Сергей с Эллой собираются в Гессен, а мама после общения с Мишкиным в первый вечер по его приезде потребовала срочно подготовить для нее яхту к отбытию в Копенгаген. Ну что же. Пусть уж лучше родичи демонстрируют нам свои “фи” издалека, чем мучают истериками, страшилками и угрозами в Питере. Со временем все успокоится. А пугать нас не надо. Пуганые уже…
Дурново и Зубатов доложили, что подписанные мною на их имена индульгенции свою роль сыграли. И получается, Балк оказался полностью прав в своих опасениях. Что по поводу японцев, что по поводу столичных умников. Хотя, если честно, в его интуиции (или расчете) я не сомневался. Человек с таким громадным, уникальным опытом – самый дорогой подарок небес. Надо только привыкнуть к тому, что материализована у нас эта личность в совсем еще молодом человеке. Мишкину, тому проще с их паровозно-окопной дружбой. Пока же будем молиться за удачу Василия Александровича на островах дождей и туманов…
Кстати, а дождь-то, похоже, весь вылился. Небо голубое проглядывает. Однако довольно созерцать красоты природы, самое время пригласить к чаю Руднева, дослушать его рассказ о разных типах боевых самолетов морской авиации, об их атаках с торпедами на крупные боевые корабли и постановке с воздуха морских мин. Заодно будет повод удивить его телеграммой о том, что новый дружок адмирала – герр Тирпиц вместе со своими птенцами в аксельбантах – примчался сегодня в Артур на “Грайфе” как ошпаренный. С приказом Вильгельма о немедленном выезде в Берлин. Похоже, что наш громогласный кузен по достоинству оценил те материалы, что передал ему Банщиков. И дядюшку Берти с Фишером и всей их компанией ждут в будущем весьма интересные сюрпризы. Спецпоезд для Тирпица Алексеев выделил сразу, немцы уже в пути.
Между прочим, если эта парочка в самом деле подружится, такой поворот событий можно лишь приветствовать. И представившийся случай не использовать грешно. Надо будет оставить Всеволода Федоровича встречать немцев в Иркутске, пусть он прокатится с ними до Петербурга, потолкует о жизни, флотских делах и прозондирует, что Тирпиц слышал о германских планах на будущий Конгресс по итогам нашей с японцами войны, раз уж нам пришлось на эту головную боль согласиться.
Если успеет до прибытия Тирпица, пусть посмотрит в городе подходящую площадку под будущие заводы, о которых с таким жаром рассказывал, с местным чиновничеством пообщается, определится, с кем из заводчиков можно дела вести, и сам, на месте, решит, так ли хороша его идея построить секретную базу для производства и испытаний новых морских и авиационных вооружений здесь, у Байкала, с опорой на
