…Старуха стояла во дворе и смотрела на меня, как Мюллер на Штирлица. Или как Штирлиц на Мюллера — это кому как больше нравится. От неожиданности я споткнулся и снял косу с плеча. Под пристальным взглядом прислонил ее к стене сарая.
— Ты кто? — спросила старуха голосом прокурора.
— Илья, — раскололся я.
— Что делаешь?
— Траву кошу.
— По какому праву?
— Ну… — замялся я и, подумав, сказал робко: — Это теперь мой дом.
— Документы! — железным голосом потребовал прокурор.
Я вынес паспорт и свидетельство о наследстве. Старуха изучила паспорт, тщательно сверила фото с оригиналом, затем рассмотрела свидетельство.
— Ты и есть племянник? — спросила уже мягче.
— Двоюродный, — уточнил я.
— Здоровенный какой! — вздохнула она и вернула документы. — Давно приехал?
— Сегодня.
— На могилке был?
«Не знаю, где она», — хотел я ответить, но не решился. Взгляд старухи не сулил доброго.
Я вздохнул и покачал головой.
— Идем! — приказала она.
Я сунул документы в карман и запер дверь.
Мы шли по улице, размытой летним дождем; старуха семенила рядом, то отставая, то забегая вперед. Лужи она осторожно обходила. Я украдкой разглядывал гостью. На ней был ситцевый халат не первой свежести и стоптанные тапки с задником. Серые от седины волосы стянуты в пучок резинкой на затылке. Гостья оказалась не такой старой, как показалось вначале, — лет шестидесяти. Одутловатое лицо, усеянное родинками, сизоватый крупный нос, поджатые губы…
— Простите, — сказал я. — Вас как зовут?
— Глафира, — сообщила она и, подумав, добавила: — Семеновна.
— Дяде вы кто?
— Соседка.
На моем лице, видимо, отразились чувства, потому что Глафира обиделась.
— Да я, если хочешь знать!.. С Павловичем!.. Душа в душу! Сорок лет! Это он мне за домом велел присматривать!
— Извините, Глафира Семеновна, — сказал я искренне. За домом, как я убедился, смотрели истово.
— Пришли, — сообщила она, показывая рукой. — Кладбище.
Мы миновали калитку и стали пробираться меж могил. Они располагались тесно, едва не смыкаясь оградами. На кладбище, как я заметил, упокоились многие поколения горожан: могилы со стороны входа были с коваными оградами и такими же крестами, явно вековой и более давности. Затем шли оградки из арматуры с памятниками из мраморной крошки или крестами из водопроводных труб. И только в дальнем конце стояли костяшки из габбро, обрамленные столбиками с цепями. Глафира подвела меня к холмику в углу.
— Вот! — сказала, всхлипнув. — Встречай, Павлович, племянника.
Павловича передо мной не было. А был песчаный холмик, деревянный крест с табличкой и букетик искусственных цветов, воткнутый прямо в песок. Букетик был свежим, видать, с недавней Радуницы. Глафира нагнулась и стала собирать с могилки обломки веток, налетевшие со старых лип. Затем извлекла откуда-то обгрызенный веник и стала мести вокруг холмика. Словом, делала то, чем обычно занимаются люди на могилах, чтоб как-то скрасить вину перед покойным: он уже там, а ты, деливший с ним дни и годы, еще задержался. С человеком, лежавшим под деревянным крестом, я ничего не делил, я даже не видел его никогда, потому вины не испытывал. Родственнику вздумалось завещать мне дом; спасибо, но я не просил. Что до наследства… Дареному коню в зубы не смотрят.
Глафира закончила с уборкой, перекрестилась и поклонилась кресту. Я последовал ее примеру. Приличия надо соблюдать: о мертвых или хорошо, или ничего.
Глафира выжидательно смотрела на меня.
— Помянем раба божьего? — спросил я.
— Это как водится! — ответила она и взяла меня под руку.
Обратный путь мы преодолели быстрее. В доме Глафира уселась за стол, я достал из сумки бутылку водки, хлеб и нарезанную ветчину в вакуумной упаковке — все купленное в местном гастрономе.
— Богато живешь! — сказала Глафира, разглядывая нарезку. — Где работаешь?
— В фирме, — соврал я.
— Кем?
— Юристом.
— У-у-у… — протянула она. В представлении Глафиры юрист, наверное, был чем-то вроде олигарха. А вот Светка сразу сообразила. «Офисный планктон! — хмыкнула она и добавила: — Большой такой планктонище…»
В буфете нашлись тарелки, вилки и стаканы. Я разлил, и мы выпили, не чокаясь. Глафира пила водку не морщась — привычно.
— Хороший человек был Павлович, — начала она, и я тоскливо приготовился слушать. — Уважительный!
Сколько бывал на похоронах, ни разу не слышал, чтоб о покойниках говорили плохо. Вокруг полно людей злых и непорядочных, подлецов и распутников, пьяниц и домашних тиранов. Умирая, люди теряют дурные свойства, наверное, из-за невозможности их более проявить.
— Слова плохого никому не сказал! Попросишь — никогда не откажет! Забор починить или денег занять, — перечисляла Глафира.
— У него были дети? — перебил я. Наличие других наследников могло создать проблемы.
— Он и женат-то не был! — успокоила Глафира. — Всю жизнь один как перст. Хотя женщины им интересовались, и очень хорошие женщины! — подняла палец соседка. Я понял, кто входил в число «хороших». — Отчего ж нет? Человек тихий, порядочный, непьющий, и должность хорошая — бухгалтер. Я его, бывало, спрашиваю: «Что ж, Павлович, не женишься? Скучно ведь одному?» — «Я тишину люблю! — отвечает. — А женщины — существа шумные». Сказать по правде, было у него здесь, — Глафира повертела пальцем у виска, — всю зарплату на книжки изводил. В область за ними ездил. Бывало, встречаю, а у него полная сумка. Довольный, улыбается. «Глянь, — говорит, — Глаша, какие достал!» — и показывает. Смотрю: «Металлургия»! Зачем, спрашивается, бухгалтеру металлургия?
Я огляделся. Никаких книг в доме не наблюдалось.
— Вот и я спрашивала: «Где ж книги? Все тащишь и тащишь, а в доме пусто». — «Я, — отвечает, — их хорошим людям отдал. Им нужнее». Спрашивается, зачем покупать, чтоб после отдать? Со странностью он был, но добрый. Меня жалел, как муж помер, денег давал… — Глафира всхлипнула.
Я разлил остатки водки по стаканам. Глафира махнула свой и закусила ломтиком ветчины.
— Как в больницу собрался, позвал меня, — сказала со вздохом. — Дал денег и говорит: «Если не вернусь, сделай все по-людски! Отпевание, похороны, поминки — чтоб слова худого не сказали!» Велел за домом присматривать, обнял меня, поцеловал на прощание… — Глафира снова всхлипнула. — Я все сделала, как он велел! Если б знала твой адрес, непременно б телеграмму дала! Ты не в обиде?
Я покрутил головой.
— И вот еще… — Глафира перестала плакать, взгляд ее стал тревожным. — Павлович сказал, что могу взять из дома, что захочу. Я телевизор с холодильником забрала. Они старые — таких давно не делают. Ты — богатый, новые купишь, а мне в память…
