Но сосредоточение на боли спасало от желания думать.
За сутки до назначенного побега Зафс подошел к дому. Физическое переутомление изгнало из головы даже мысли о еде. Запахи горячего ужина, доносящиеся из кухни, не будили аппетита, и если бы не обычай собираться каждый вечер за столом, юноша вообще не стал бы задерживаться на первом этаже дома, а сразу поднялся к себе и рухнул спать. Разим лучше действовал на голодного человека, а сон стал единственным спасением от головной боли и ощущения предательства.
Простят ли родители его побег?
Зафс прошел по затемненной прихожей и, войдя в хорошо освещенную гостиную, замер на пороге.
В высоком кресле-трансформере сидел профессор Эйринам. Сложив руки на животе и почти утонув в уютных складках кресла, ученый добродушно взирал на появившегося юношу:
— Добрый вечер, Зафс, рад видеть вас снова.
Отец, тщательно маскируя обеспокоенность, проговорил:
— Профессор Эйринам оказал нам честь…
Историк остановил хозяина дома взмахом руки:
— Да что там оказал. Напросился! Беспардонно напросился в гости.
Мама покусывала нижнюю губу и словно бы пыталась движением бровей передать что-то сыну, но Зафс и без того ловил ее тревогу. Гость был незваным. Он пришел недавно, и отправить его восвояси до появления Зафса не получилось. Приличия не позволили.
Эйринам был настойчив и глух ко всем намекам. Он прочно устроился в удобном кресле и до прихода Зафса, по памяти, сравнивал его лицо с чертами родителей. Антропология была страстью известного ученого: по форме черепа, надбровным дугам, форме ушей, носа и особенностям строения челюсти и прикуса Эйринам мог с максимально возможной точностью определить принадлежность индивидуума к той или иной расе. Выявить смешение кровей и генные мутации по анатомическим вариациям строения черепа, вычислить предков с той или иной планеты. Он практически никогда не ошибался.
Зафс Варнаа снова привел его в тупик.
Плохо помня антропологические параметры супругов Варнаа, профессор напросился в гости. Разрешение какой-либо задачи или загадки — неизъяснимое удовольствие для настоящего ученого. И Эйринам не мог отказать себе в таком удовольствии. Битва над загадкой — вот истинное наслаждение для разума, и эта страсть — укрощение неизведанного — позвала его в дом Варнаа.
«Как странно, — почти не слушая, о чем говорят хозяева с сыном, размышлял профессор. — Зафс не несет ни единого опознавательного признака своих родителей. Их внешняя похожесть — мишура, обман для простаков. Ребенок принадлежит другой расе… Но вот какой?
Слегка удлиненный куполообразный череп, массивная челюсть, надбровные дуги ярко не выражены, широко поставленные глаза, их цвет — скорее темно-зеленый, чем коричневый, — посадка головы, ушные раковины…
Нет, не могу. Что это за раса?!»
— Так вы согласны, Эйринам? — проник в его мысли голос доктора.
— Что? Ах да… О чем вы говорите?
«И спрашивать нельзя. По всему видно, что сын считает Варнаа биологическими родителями… Может быть, искусственное оплодотворение? Кто-то из родителей бесплоден?
Но раса?! Чьи признаки несет ребенок?!»
Зафс и сегодня не блистал красноречием и почти, если не считать односложных ответов, не принимал участия в разговоре. Напряженно хмурясь, он рассматривал гостя и, кажется, ждал момента уйти.
«Пожалуй, я все узнал, — сказал себе профессор. — Нет, не так. Я ничего не узнал, но тем не менее пора откланяться».
— Доктор Варнаа, госпожа, прошу простить меня за причиненное беспокойство.
Облегчение, мельком скользнувшее по столь долго изучаемым лицам, не скрыли ни приличия, ни хорошее воспитание. Доктор и его жена уже томились визитом.
А ведь Эйринам всегда считал себя хорошим собеседником…
Посмотрев на Зафса, как будто сосредоточенного на какой-то внутренней боли, профессор подумал несколько секунд и все же решился:
— Молодой человек, я могу попросить вас немного проводить меня? Всего лишь до остановки курсирующих флаеров…
Доктор Варнаа мог бы предложить уважаемому ученому вызвать для него машину или, что было бы более достойно, предложить Зафсу отвезти гостя до посадочной площадки университета, но сын, словно боясь, что Эйринам останется в доме дольше положенного, молча кивнул и направился к выходу.
— Зафс… — попыталась сказать что-то мать.
— Я скоро вернусь, мама, — не оборачиваясь, бросил юноша и, пропустив вперед профессора, вышел из дома.
Чудесная погода конца весны, пробудившаяся от спячки зелень — Эйринам любил планеты этого типа. Смена времен года, вид возрождающейся снова и снова природы всегда настраивали ученого на мажорный лад. Он довольно потирал руки, немного суетливо — «С чего бы я вдруг чувствую себя неловко рядом с этим хмурым юношей?!» — поправлял небольшую шапочку и говорил, вспоминая свою родину:
— Не люблю ни длинной зимы, ни жаркого лета, когда смена времен года становится долгожданным событием. События должны касаться внутренней жизни личности… А вы, Зафс? — Внезапно остановившись, Эйринам изучающе взглянул на сына доктора. — Какой планетарный тип вам ближе?
— Не знаю, — безучастно пожал плечами собеседник.
— Вы помните свою родную планету?
— Почти нет, — отрицательно покачал головой юноша.
— А первые впечатления о природе? Жара? Холод? Ну же, Зафс, неужели никаких впечатлений?!
Профессор теребил молодого человека вопросами и, казалось, совсем не торопился к остановке флаеров. Он требовал от Зафса того, что тот долго загонял, складировал в запасниках сознания и боялся даже тронуть. Он требовал от Зафса — памяти.
И предельно точно бил в самые уязвимые места. Детство. Первые впечатления неокрепшего формирующегося сознания.
А эта тема запретна для Зафса. Именно в своем ускоренном развитии юноша находил больше всего нестыковок. Он боялся задумываться над объяснениями родителей, боялся найти ложь там, где ее быть не должно. Любовь верит безоглядно.
— Где вы начали получать образование, Зафс? Вы помните свои первые уроки?
Зафс морщился, звук голоса профессора казался ему зубовным скрежетом, но голова почти перестала болеть. Концентрация разима в крови понизилась, до вечерней инъекции осталось дожить еще добрых полтора часа, и Зафс без усилия ловил недоумение в мыслях профессора. Только ловил, так как полноценно читать чужие мысли считал неэтичным. Пока они насильственно не проникали в его разум, не втыкались в мозг тысячами горячих иголок…
«Терпеть, терпеть, — играя желваками на скулах, уговаривал себя юноша. — Сейчас профессор поднимется на флаер, и ты сразу сделаешь себе инъекцию. Плевать, что раньше времени. Главное — уйти, вынырнуть из потока чужих мыслей…»
